В шесть часов вечера ему удалось нанести удар королю и его схватили.
После первого допроса он попросил позволения написать письмо королю. Такое позволение было преступнику дано; ему дали чернила, перо и бумагу, и он написал:
«Государь!
Я глубоко сожалею о том, что имел несчастье приблизиться к Вам; но если Вы не встанете на сторону Вашего народа, то не пройдет и нескольких лет, как Вы, господин дофин и несколько других лиц погибнете. Досадно думать, что жизнь такого доброго государя окажется в опасности вследствие чрезмерной снисходительности к духовным лицам, которым он жалует свое полное доверие, и если Вы не соблаговолите незамедлительно исправить это положение, то произойдут и другие великие беды, ибо Ваше королевство не находится в безопасности. К несчастью для Вас, Ваши сановники подали в отставку, хотя все зависит только от них, и, если Вы не проявите доброту к Вашему народу, приказав, чтобы умирающих причащали перед смертью, в чем им отказывают после заседания Парламента с Вашим участием, и дело дошло до того, что по приказу из Шатле была распродана утварь священника, причастившего умирающего и вынужденного после этого бежать, то, повторяю, Ваша жизнь не будет в безопасности. Считая свое мнение совершенно справедливым, я осмеливаюсь уведомить Вас о нем через посредство офицера, подателя сего письма, которому я полностью доверяю. Архиепископ Парижский — виновник всех смут, ибо это по его приказу запрещено причащать умирающих. Мною совершено ужасное преступление против Вашей священной особы, но то, что я осмеливаюсь принести Вам это чистосердечное признание, дает мне надежду на великодушное милосердие Вашего Величества.
Дамьен состоял в браке, у него была жена и дочь: обеих арестовали, равно как взяли под стражу его отца и брата.
После того как у убийцы вырвались слова «Пусть поберегут дофина, и пусть в течение дня он не выходит из дому!», были приняты самые тщательные меры предосторожности; к принцу поспешно явились его мать и сестры, а в его передней была выставлена охрана.
Что же касается короля, который проявил вначале столь сильное хладнокровие и первыми словами которого стало распоряжение не причинять никакого зла убийце, то он вернулся в свои покои и лег в постель.
Внезапно его охватил страх, что нож был отравлен.
Страх этот был настолько велик, что он передал свои властные полномочия дофину и принял решение исповедоваться.
Из Версаля в Париж донесся общий крик:
— Короля убили!
Тотчас же, словно сами собой, громко зазвонили колокола всех церквей, и архиепископ Парижский приказал отслужить сорокачасовые молебствия, как это принято в дни великих бедствий.
Хотя королевский хирург Ла Мартиньер во всеуслышание заявил, что ранение, полученное королем, опасности не представляет, в этом убедились, лишь когда он снял повязку и все увидели, что рана не только легкая, но и чистая.
Страхи тотчас улеглись и открылось поле для догадок.
Каковы были причины этой попытки убийства? Имел ли убийца сообщников? И, наконец, какое судебное ведомство будет заниматься его делом?
Пятнадцатого января, уже оправившись от ранения, Людовик XV разрешил последний вопрос, поручив расследовать это преступление Большой палате Парижского парламента.
Семнадцатого января убийцу увезли из Версаля. Никогда, даже из-за куда более важных арестованных, не было предпринято подобных предосторожностей; вечером, в четверть одиннадцатого, он покинул тюрьму, где его содержали.
У ворот стояли три кареты, запряженные четверкой лошадей.
В три часа утра эти три кареты въехали в Майский двор Дворца правосудия. Арестованного высадили у дверей Консьержери, поместили в подвесную койку, укрытую толстым шерстяным одеялом, перенесли в таком виде в старинную башню Монтгомери и бросили там на охапку соломы. Четыре сержанта день и ночь дежурили у его дверей, а восемь других разместились в комнате над его камерой; под ней дежурили десять французских гвардейцев, а на площади Майского двора был поставлен отряд из семидесяти французских гвардейцев, находившийся под командованием лейтенанта, младшего лейтенанта и двух знаменщиков, которых сменяли каждые двадцать четыре часа.