Но стоило ему произнести эти слова, как, словно ему было послано какое-то предупреждение свыше, он ощутил сильную слабость и угасающим голосом крикнул:
— Позовите отца Перюссо! Скорее позовите отца Перюссо!
И он лишился чувств.
Отец Перюссо, державшийся наготове, тотчас же явился к больному.
Как только король снова открыл глаза, отец Перюссо позвал герцога Буйонского.
— Буйон, — сказал ему король, — приступай снова к своим обязанностям, и впредь ты ни с чьей стороны не встретишь помех: я удаляю от себя фаворитов и фавориток, принося их в жертву религии и тому, чего хочет от меня Церковь.
Затем дверь в спальню короля закрылась, и он остался наедине со своим духовником.
Епископ Суассонский одержал полную победу.
И потому, не теряя времени, он направился прямо в кабинет, где находились г-жа де Шатору и ее сестра, и, сверкая глазами, с возбужденным лицом, произнес:
— Сударыни, король приказывает вам немедленно удалиться от него.
Затем, повернувшись к людям, следовавшим за ним, он отдал приказ:
— Пусть немедленно сломают галерею, которая ведет от покоев короля в аббатство Сент-Арну, дабы народ знал, что великий позор искуплен.
Ошеломленные этими словами епископа, обе женщины склонили голову под бременем его проклятия.
Однако в этот момент заговорил герцог де Ришелье.
— Сударыни, — произнес он в присутствии епископа, — если у вас достанет храбрости остаться здесь и пренебречь приказами, вырванными у короля в минуту его слабости, я беру всю ответственность на себя.
Это предложение герцога де Ришелье окончательно вывело епископа из себя.
— Ну что ж! — воскликнул он. — Если так, пусть затворят наши святые дарохранительницы, дабы немилость Божья стала очевиднее, а удовлетворение Всевышнего полнее.
После этого заявления епископа обе женщины молитвенно сложили ладони, наклонили голову и со стыдом на лице вышли из комнаты, не смея ни на кого поднять глаза.
Однако разгневанному прелату этого было недостаточно.
Он вернулся к королю и заявил ему:
— Государь, по законам Церкви и по нашим святым канонам нам возбраняется причащать умирающего, когда его наложница еще находится в городе. Прошу вас, ваше величество, снова отдать приказ относительно ее выезда, ибо нельзя терять ни минуты. Вы вот-вот умрете.
Король затрепетал при одной лишь мысли о смерти и проклятии; слыша крики и угрозы епископа Суассонского, он согласился на все, что от него потребовали. Обе дамы были не просто выведены из дома, а изгнаны оттуда под улюлюканье черни; они бросились в королевские конюшни, но не нашли там ни одного служащего, который согласился бы дать им карету, чтобы помочь им пересечь город. Каждый отнекивался, как мог. Один только граф де Бель-Иль оказал им помощь и предоставил в их распоряжение карету: он по собственному опыту знал, что такое опала и сколь желанна во время опалы дружеская помощь.
Госпожа де Бельфон, г-жа дю Рур и г-жа де Рюбампре оказались единственными провожатыми изгнанниц, которые среди ругательств и проклятий черни пересекли город и были привезены в загородный дом, находившийся в нескольких льё от Меца; причем даже это жилище им удалось отыскать с большим трудом, поскольку все домовладельцы гнали их прочь, словно чумных.
Когда обе изгнанницы покинули город и галерею разрушили, так что позор возмездия превзошел позор греха, епископ Суассонский позволил королю исповедоваться и причаститься. Вкусив Тело Господне, умирающий король произнес:
— Сударь, я причастился впервые двадцать два года тому назад; я желаю достойно пройти этот обряд и теперь, и пусть он станет для меня последним.
Причастившись, Людовик XV прошептал:
— В скольких же делах, представ перед Господом, должен дать ему отчет король! О, до сегодняшнего дня я был недостоин королевства!
Однако триумф епископа Суассонского еще не был полным: г-жа де Шатору оставалась старшей придворной дамой дофины, и следовало лишить ее этой должности; обе изгнанницы находились всего лишь в трех льё от королевского двора, и прелат потребовал, чтобы они удалились на пятьдесят льё от двора; наконец, исповедь Людовика XV была тайной, и епископ потребовал, чтобы король согласился еще и на публичную исповедь.
— Это убьет нашего господина! — шептали слуги.
— Почему бы господину Фиц-Джеймсу не потребовать сейчас у короля и его королевство? — во всеуслышание спрашивал Лебель.
Однако все эти разговоры лишь придали прелату смелости. В ту минуту, когда ему предстояло помазать тело умирающего елеем и все погрузились в благоговейное молчание, он произнес такие слова: