Граф д’Артуа, в противоположность своему старшему брату, был очаровательным принцем, живым, легкомысленным, шумным, расточительным, ветреным, нескромным и вечно ставившим других в крайне неловкое положение; его отличали изящество движений и приятное лицо, хотя его нижняя губа, нависавшая над подбородком, зачастую придавала ему простоватый вид, который особенно хорошо подчеркивал остроумные высказывания, в высшей степени французские, нередко слетавшие с его уст. Он любил женщин настолько же, насколько его брат ненавидел их, и всякое другое общество, отличное от женского, было для него невыносимо. Пройдя, словно по лестнице, по всем ступеням общества, он перешел от Трианона к Опере, а от Оперы — к самым злачным местам Парижа. И потому принц д’Энен, капитан его телохранителей и одновременно управляющий домом и финансами мадемуазель Софи Арну, выполнял при нем самые разнообразные обязанности, среди которых была одна, называвшаяся как простыми людьми, так и придворными довольно грубым словом. Несмотря на все это, а может быть, и по причине всего этого, граф д’Артуа пользовался определенной популярностью, которую никак не мог завоевать и так никогда и не завоевал граф Прованский.
Жена графа д’Артуа, как и жена графа Прованского, была принцесса Савойского дома, завистливая, как и та, но ужасающе глупая и уныло развратная. Она была довольно некрасива; ее длинный нос служил поводом для забавных карикатур, не щадивших ее; даже ее собственный муж смеялся над свойственной ей легкомысленностью и отправлялся в Пале-Рояль утешаться с мадемуазель Дюте, что дало тогдашним шутникам основание говорить, будто граф д’Артуа, заимев в Версале несварение желудка от савойского пирога, приезжает отведать чайку в Париж.
После двух этих принцев шли герцог Орлеанский и герцог Шартрский.
Герцог Орлеанский, внук регента, был серьезным человеком, кровь которого несла в себе дух противоречия, присущий его семье, но никогда не выставлявшийся им наружу. Женатый вначале на Луизе Анриетте де Конти и безумно влюбленный в нее, герцог видел, как она, отыскивая себе удовольствия повсюду, предавалась всем видам распутства, характерным для самого скандального поведения; она претворила в жизнь те мечтания, какие сатира Ювенала приписывает жене Клавдия, и, подобно той, эту новоявленную Лициску не раз обвиняли в том, что в саду Пале-Рояля она просила у первых встречных незнакомцев наслаждений, которые, как античную Мессалину, могли утомить ее, но были неспособны насытить ее лоно.
В описываемое время, целиком погрузившись в радости частной жизни и предоставив г-же де Монтессон, в руки которой он отдал свое счастье, исполнять столь приятную задачу, герцог уединенно жил в своем доме в Ренеи или в своем замке Виллер-Котре, владея годовым доходом в четыре миллиона, из которых без всякой чрезмерной экономии ему удавалось откладывать пару миллионов ежегодно, хотя и покрывая при этом издержки своего сына, герцога Шартрского.
Что же касается герцога Шартрского, осмелившегося в один прекрасный день, дабы отречься от своего достоинства принца, сослаться на засвидетельствованное распутство собственной матери, то в ту пору это был молодой человек, развратное поведение которого уже получило огласку. Он вступил в свет в шестнадцатилетнем возрасте, находясь под надзором своего воспитателя, графа де Пон-Сен-Мориса, человека, наделенного заурядным умом, но честного и далеко не столь развращенного и одновременно способного развратить, каким был аббат Дюбуа. Сотоварищем по развлечениям был у него в ту пору принц де Ламбаль, здоровье которого, куда менее крепкое, чем здоровье герцога Шартрского, не могло выдержать такой жизни, наполненной низменным сладострастием, и было окончательно погублено в одном из злачных мест. В ту пору герцога Шартрского обвиняли не только в разврате, но и в умысле: по словам его врагов, он совратил, обесчестил и отравил принца де Ламбаля, чтобы все колоссальное богатство семьи Пентьевр досталось одной лишь мадемуазель де Пентьевр, на которой он намеревался жениться, и чтобы унаследовать в будущем право занять должность великого адмирала, которой владел герцог де Пентьевр. Когда в свою очередь была убита несчастная принцесса де Ламбаль, подобные обвинения в его адрес возобновились, сделавшись еще более жестокими. Однако мы, придерживаясь правила истолковывать лишь обвинения, основывающиеся на доказательствах, выступаем здесь против двух этих оскорблений, относящихся к числу тех, какие, к чести для человеческого рода, историк обязан трактовать как измышления.