Как только это оповещение было сделано, бунт, по крайней мере в Версале, стих.
Смутьяны — ибо было вполне очевидно, что весь этот шум производил не сам народ, — угрожали Парижу, и в самом деле, хотя под ружье были поставлены швейцарские гвардейцы, французские гвардейцы, мушкетеры и городская стража, они в одно и то же время через разные ворота ворвались в город и тотчас принялись грабить лавки булочников.
Однако король дал приказ не открывать огонь по этим людям, и потому мушкетеры и солдаты других военных отрядов, не зная, какие средства подавления бунта можно пустить в ход, стали вести разговоры с бунтовщиками, вместо того чтобы порубить их саблями, и это придало тем большую смелость. Господин Тюрго написал королю, что интендант раздувает волнения, вместо того чтобы пытаться погасить их, и к этому посланию присоединил письмо г-на де Сен-Совёра, своего друга, заявлявшего, что Ленуар и Сартин подготовили на 3 мая волнения в Париже.
И в самом деле, 3 мая, около семи часов утра, булочников снова стали грабить; к одиннадцати часам грабежи прекратились; в полдень г-н де Бирон занял перекрестки и различные пункты, с помощью которых можно было противодействовать бунту, и уже через час нигде нельзя было найти никаких его проявлений.
Четвертого мая цена на хлеб вернулась к той, какой она была до ее снижения по приказу короля. Булочников успокоили, и для охраны лавок им предоставили часовых.
Затем мушкетерам было приказано перекрыть дорогу в Версаль. Бунтовщики встретили королевских солдат швырянием камней, солдаты ответили им ружейными выстрелами, и на поле сражения остались лежать двадцать три крестьянина.
Парижские буржуа, не понимая еще, что речь идет о настоящем бунте, не воспринимали эти волнения всерьез и посмеивались над ними. Мода ухватилась за эти события, и все стали носить колпаки а-ля мятеж.
Прекратившись в Париже, где от него не осталось никакой памяти, кроме названных в его честь колпаков, мятеж продолжился в провинциях — в Лилле, Амьене и Осере, а затем, подобно грохочущей грозе, затих вдали.
Совет, данный г-ну Тюрго в отношении г-на Ленуара, не пропал даром. Министр заявил Людовику XVI, что не ручается ни за что, если г-н Ленуар останется на своей должности, и указ, который упомянутый начальник полиции приказал вывесить 3 мая и который давал булочникам право устанавливать продажную цену на хлеб в соответствии с налогами на зерно, стал последним указом, подписанным этим чиновником.
Его сменил на этом посту известный экономист д'Альбер.
Господин де Бирон, которому было поручено разогнать бунтовщиков, схлопотал тогда язвительную песенку в свой адрес.
Вот она:
Как раз в связи с этим бунтом имя Неккера впервые прозвучало в политических делах Франции. Господин Неккер, о котором мы будем намного дольше говорить в другом месте, издал книгу о торговле зерном, противоречившую взглядам г-на Тюрго. Этой книгой, написанной в сентиментальной манере и украшенной стилистическими фигурами, присущими ее автору и в особенности его знаменитой дочери, зачитывались при дворе и в столице, причем даже женщины. Господин Тюрго хотел воспрепятствовать изданию этой книги, и в итоге она вышла в свет лишь с еще большим шумом.
Начиная с этого времени г-н Тюрго и г-н Неккер стали заклятыми врагами.
Для суда над грабителями был учрежден особый трибунал. Два негодяя расплатились за всех: брадобрей и ткач; их повесили на виселице высотой в сорок футов.
После того как бунт стих, Бирона высмеяли в песенке, а брадобрея и ткача повесили, пришло время заняться важным для всякого нового короля делом — коронацией.
В том положении, в каком находилась монархия, когда правительство состояло из философов и экономистов, коронация была делом серьезным.
В ту пору еще не говорили, что короли получают свои права от народа, но уже начали говорить, что этими правами они обязаны лишь самим себе, а коль скоро короли обязаны своими правами лишь самим себе, то зачем им приносить клятву верности Церкви? Ну а после философского вопроса шел, как мы сказали, вопрос экономический: издержки, которые требовала эта церемония, были одновременно огромными и бесполезными; к тому же, говорили опять-таки новые советники короля, в церемонии коронации было много гнусных и нелепых подробностей. К числу гнусных относилась клятва истреблять еретиков; к числу нелепых — то, что король должен был пасть ниц подле архиепископа Реймского и, наконец, то, что пэры простирали руки к короне короля, как если бы эти пэры в 1775 году были столь могущественны, что могли поддержать эту корону, которую они дали в 987 году Гуго Капету.