— Так вы, дорогой мой Пезе, находитесь в прямых сношениях с королем? Я искренне поздравляю вас с этим!
Что означало:
— Выходит, дорогой мой крестник, что вы, не посоветовавшись со мной, втерлись в доверие к человеку, который принадлежит нам, моей жене и мне?! Вы мне за это ответите!
Тем временем г-н де Пезе изо всех сил старался удалить аббата Терре из состава министерства и преуспел в этом, хотя невозможно сказать, какова была мера его участия в этом изгнании. Затем он принялся ловчить, чтобы приблизить формирование нового министерства, во главе с Неккером, своим покровителем и другом. В каждом новом письме маркиз находил возможность обратить внимание Людовика XVI не только на имя женевского банкира, но и на его воззрения. Он становился врагом Тюрго по мере того, как расхваливал его противника, и хватался за каждый случай, чтобы навредить главе экономистов.
«Несколько раз, — говорит в своих "Мемуарах” г-н де Мейян, — надменный Неккер, облачившись в редингот, отправлялся к г-ну де Пезе и в глубине наемной кареты дожидался момента его возвращения из Версаля, чтобы узнать, что тот сделал в его пользу».
Наконец, в один прекрасный день маркиз сообщил г-ну Неккеру, что час настал, что королевское благоволение перешло от экономистов на банкиров и что он назначен генеральным контролером финансов.
Падение г-на Тюрго, человека в высшей степени честного, было важным событием. Людовик XVI питал глубокую приязнь к первому министру, которого он знал как человека по-настоящему порядочного. К тому же г-н Тюрго был не просто человеком: он олицетворял собой целое воззрение, с его доктринами, философами и поэтами — теми, кто хотел вернуть все к простоте, чистоте и патриархальности. Вольтер расхваливал г-на Тюрго всей Европе; Кондорсе поддерживал его в Академии наук и в своих брошюрах; маркиз де Мирабо, человек по характеру жесткий и высокомерный, вечный фрондер, ради него смягчался и признавался, что г-н Тюрго, подобно ему, желает не только добра, но еще и совершенства человечества; политическая экономия сквозила во всем, даже в литературе, даже в водевилях. В театре представляли «Жнецов» и «Летние любови», Сен-Ламбер сочинял свою поэму «Времена года», Делиль делал свой перевод «Георгик», все воспевали счастье поселянина и, за неимением курицы в горшке, о которой было столько разговоров, напирали на пастуший посох и бубен, эти символы сельского счастья.
Падение г-на Тюрго повлекло за собой крушение всех этих буколических мечтаний.
Господин Тюрго не предвидел своего падения; как всякий министр, он полагал себя необходимым королю, только что подписавшему указ о назначении его преемника. Он работал в своей канцелярии, когда к нему явился г-н Бертен и от имени короля потребовал вернуть министерский портфель, одновременно вручив ему письмо от г-на де Морепа, который, о чем г-н Тюрго прекрасно знал, уже давно был его врагом.
Письмо это было скорее насмешкой, а не изъявлением сопереживания. Вот оно:
«Спешу, сударь, засвидетельствовать Вам сочувствие, с каким г-жа де Морепа и я восприняли происшедшее с Вами событие.
Имею честь быть Вашим нижайшим и покорнейшим слугой».
В ответ г-н Тюрго написал ему:
«У меня нет сомнений, сударь, в сочувствии, с каким г-жа де Морепа и Вы восприняли происшедшее со мной событие; но, когда преданно служишь своему повелителю, когда придерживаешься правила не скрывать от него никакой правды, способной принести пользу, и не можешь упрекнуть себя ни в малодушии, ни в лицемерии, ни в утаивании мыслей, ты уходишь в отставку, не испытывая ни стыда, ни страха, ни угрызений совести.
Имею честь быть, с чувством должного уважения к Вам,
Вашим нижайшим и покорнейшим слугой».
Так что г-н Тюрго ушел в отставку, забрав с собой г-на де Мальзерба, то есть честнейшего человека в составе кабинета министров. Беря в руки министерский портфель Тюрго, принесенный ему Бертеном, король прошептал:
— И все же лишь мы с Тюрго по-настоящему любим народ.
Новый министр, г-н Неккер, занимал должность посланника Женевской республики при дворе Людовика XVI. Это был толстяк, чья физиономия, совершенно своеобразная и не походившая на все прочие физиономии, носила отпечаток скорее необычности, чем ума; даже его прическа прибавляла еще больше странности лицу, которое ей полагалось выставлять в выгодном свете: она состояла из высоко поднятого пучка волос и двух крупных буклей, зачесанных снизу вверх. Как и черты лица, вся его внешность выдавала присущую ему гордыню, и любые произнесенные им слова полностью соответствовали его облику; манеры у него были скорее степенные, чем благородные, скорее важные, чем внушительные; выспренные фразы выходили из-под его пера, напыщенные речи лились из его уст, и в этом отношении он являл собой нечто вроде бледной копии г-на де Бюффона. Коротко говоря, он обладал обширным умом и еще более огромным честолюбием, притязая не только на то, чтобы управлять Францией, но и на то, чтобы реформировать ее и просвещать. Как и все по-настоящему особенные люди, именно к присущей ему особенности, то есть к своим глубоким познаниям в области финансов, он относился с наибольшим пренебрежением. Человек нравственный и порядочный в личных взаимоотношениях, он считался бы еще более добродетельным, если бы постоянно не похвалялся своей добродетелью.