Среди всех этих филантропических и отеческих трудов фернейского философа его гордыне, унаследованной им по прямой линии от Сатаны, его предка, был нанесен жестокий удар, который не могли смягчить ни посольство Екатерины II, ни письма Фридриха II: по пути в Женеву император Иосиф II проехал в четверти льё от жилища философа и даже не подумал нанести ему визит, что было крайне неприятно.
Это было тем более неприятно, что в свое время Вольтер выступал защитником Австрийского дома и пытался снять с него широко распространившееся обвинение, то ли напрасное, то ли справедливое, в использовании наемных отравителей.
Разочарование, постигшее Вольтера, стало чем-то вроде триумфа для французского духовенства.
Впечатление, которое оно произвело на Вольтера, было настолько сильным, что он в ярости принялся за работу и в тот же день, по словам его историка, сочинил целый акт своей трагедии «Ирина». Месть была тем более жестокой, что ей предстояло обрушиться вовсе не на императора.
Завершив «Ирину», Вольтер отправил ее в Париж, вместе с другой трагедией, забытой сегодня еще больше, чем первая, — «Агафоклом».
Затем, уступив вдруг различным голосам, призывавшим его, — возможно, голосу маркиза де Виллета и, определенно, голосу собственного сердца, — он внезапно выехал в Париж: в разгар суровой зимы, подвергая опасности остаток жизни, которая словно терзала его и которую ему хотелось закончить не в фернейском уединении, а в суматохе и шуме столицы. Чтобы умереть на свой лад, Вольтеру требовалась не только постель: ему нужен был театр.
Приехав в Париж, Вольтер тотчас же пешком явился к г-ну д'Аржанталю, которого он не видел уже сорок лет. Вольтер вполне мог бы взять карету, но великий человек был исполнен мелких слабостей, и ему была присуща причуда восьмидесятилетних старцев, стремящихся ходить так, как ходят молодые люди. Так что он пешком отправился к г-ну д'Аржанталю, что, впрочем, дало ему время подготовить рассчитанное на эффект вступительное слово.
— Я прервал свою агонию, чтобы обнять вас, — промолвил он, бросаясь в объятия друга.
На другой день после прибытия Вольтера к нему явились актеры Французского театра, дабы засвидетельствовать ему свое почтение.
— Господа, — обращаясь к ним, произнес Вольтер, — я живу только благодаря вам и только для вас.
Впрочем, поклонение перед автором «Ирины» и «Агафокла» было таким, что, приблизившись к Вольтеру, мадемуазель Клерон опустилась на колени.
В тот же день к Вольтеру пришел Тюрго, скрюченный подагрой и ревматизмом и поддерживаемый двумя лакеями, которые помогали ему идти. Увидев опального министра, Вольтер бросился к нему, взял его за руку и воскликнул:
— Позвольте, сударь, поцеловать эту руку, подписавшую столько указов во спасение Франции; ноги у вас из глины, но голова из золота!
Два часа спустя пришел в свой черед Верне, художник-маринист. В порыве восторженности он хотел во что бы то ни стало поцеловать руки Вольтеру.
— Да что вы делаете сударь?! — воскликнул тот. — Опомнитесь, ведь если вы поцелуете мне руки, мне придется поцеловать вам ноги!
На другой день явился Франклин, основатель американской свободы, приведя к нему своего внука.
— Мальчик мой, — произнес Франклин, — встань на колени перед этим великим человеком и попроси у него благословения.
Молодой человек подчинился, и Вольтер, опустив ему на голову руку, промолвил:
— God and Liberty.[7]