Однако ему не стали завязывать глаза, а вместо этого натянули две занавески между ним и досточтимым мастером, но уже после нескольких вопросов, которые задал г-н де Лаланд и на которые ответил неофит, занавески поспешно отдернули, ибо тьма, в которой он оказался, явно удручала больного, давая ему предчувствие скорой могилы; но, едва занавески отдернули, новый брат внезапно оказался залит настолько ярким светом, что он на мгновение застыл на месте, будто слепой. И тогда начались не испытания, а триумфальные почести, причем такие, что Вольтер, потеряв голову, воскликнул:
— О! На мой взгляд, такой триумф вполне достоин триумфа Назареянина!
Между тем Вольтер во время своего визита в Академию предложил ей взяться за новый труд, и предложение это было с воодушевлением одобрено, несмотря на то, что в те времена ее достославные члены не слыли прилежными тружениками. Речь шла о составлении словаря, и, дабы подать добрый пример, сам он взял на себя букву А.
Едва вернувшись домой, он с той торопливостью исполнения, какая составляла особую черту его гения, принялся за работу и, чтобы придать себе нервных сил взамен сил физических, выпил по своей привычке такое количество кофе, что не только снова ощутил признаки своей старой болезни, никогда не покидавшей его полностью, но и приобрел изнурительную бессонницу. Как раз в это время ему нанес визит г-н де Ришелье, его старый друг, и, поскольку Вольтер пожаловался на отсутствие сна, герцог предложил ему пилюли, которыми он пользовался сам и которые, по его уверению, прекрасно на него действовали. Между двумя стариками было всего два года разницы: один родился в 1694 году, другой — в 1696-м, и то, что годилось для одного, должно было годиться и для другого. Вольтер согласился принимать пилюли герцога, но, проявляя свое вечное нетерпение, он, вместо того чтобы соблюдать ту постепенность, какая была предписана назначением врача, принял две вместо одной, четыре вместо двух, шесть вместо трех; опиум, из которых эти пилюли по большей части состояли, резко подействовал на дряхлое тело старика: бессонница уступила место сонливости, а сонливость сменилась летаргией.
Начиная с этого времени никакой надежды сохранить ему жизнь больше не было.
Вольтер был уже почти мертв, когда ему сообщили, что г-н де Лалли-Толлендаль, о восстановление честного имени которого он хлопотал, только что реабилитирован.
Эта новость на какое-то мгновение вырвала его из летаргического состояния, и, приподнявшись в постели, он воскликнул:
— Начинается царство справедливости: я умираю довольный!
После этого он рухнул на подушки и снова заснул.
Забытье было полным и непрерывным. Умирающий больше не говорил и, казалось, ничего больше не слышал. Терсак, кюре прихода святого Сульпиция, и аббат Готье, исповедник Вольтера, попросили разрешения увидеть его. Их впустили в спальню умирающего, но в присутствии его племянницы г-жи Дени, а также его племянников и друзей.
Кюре Терсак подошел к изголовью Вольтера и, наклонившись к умирающему, спросил у него, верит ли он в божественность Иисуса Христа.
То ли не услышав его, то ли притворившись глухим, Вольтер даже не пошевелился.
Тогда к нему в свой черед приблизился г-н де Вильвьель и, веря в его полную глухоту, крикнул ему прямо в ухо:
— Друг мой, это аббат Готье, ваш исповедник!
— Мой исповедник?! — не поворачивая головы, ответил Вольтер. — Поклонитесь ему от меня!
Тогда, понимая, что он все слышит, ему доложили заодно и о приходе г-на Терсака.
— Кюре?! — промолвил умирающий. — Мое почтение кюре!
Эти слова были произнесены подчеркнутым тоном, означавшим: «Вы окажете мне большую услугу, оставив меня в покое».
Непонятно, уловил эту интонацию кюре Терсак или нет, но, охваченный собственным рвением, он не придал ей никакого значения и снова подошел к постели умирающего.
— Сударь, — спросил он его, — признаете ли вы божественность Господа нашего Иисуса Христа?
— Дайте мне спокойно умереть, сударь, — ответил ему Вольтер.
Однако кюре не сдавался и, несмотря на твердость голоса умирающего, повторил свой вопрос.
В ответ на это философ собрал все свои силы и с пылающим взглядом, с пеной на губах и с поднятым кулаком приподнялся в постели и воскликнул:
— Ради Бога, никогда не говорите мне об этом человеке!
И ударом кулака он оттолкнул кюре.
То были его последние слова и его последний жест: затем он рухнул на подушки и испустил дух.
Вся философская братия пришла в восхищение; на сей раз она не была обманута в своих ожиданиях, и Вольтер, этот царь небытия, умер так, как он и должен был умереть.