«Я с восторгом вспоминаю студенческие годы, проведенные в Галле. Молодость хороша для всех, где бы и как бы она ни проходила; но для студентов она – вдвое прекраснее. На одной и той же тропе они находят труд и веселье, и они освобождены от тяжелого выбора между удовольствием и работою в то время, как во всяком другом положении юноша слишком рано поставлен перед выбором Геркулеса. В Галле шла здоровая, полная движения, благотворная научная жизнь. Гёттинген был тогда тем, чем он был всегда, чем остается и до сих пор: приютом почтенного традиционного знания, аристократическим поместьем, богатым прекрасно устроенными, обеспеченными, неотчуждаемыми землями. В Галле же господствовал больше мещанский, промышленный труд, денежные обороты ума; знание и обучение быстро и весело переходили из уст в уста, из рук в руки. Мудрая и благодетельная заботливость прусского правительства образовала собрание профессоров, которое, не отвергая старых приобретений науки, сочувствовало всему новому. Вольф, громкая слава которого не превосходила его заслуг, знакомил нас близко с Анакреоном и надменными женихами Пенелопы. Шлейермахер читал теологию так, как преподавал бы ее Сократ, если бы он был христианином. В своих лекциях этики он рассматривал нравственную, научную и гражданскую жизнь людей. В его аудитории собиралась не только университетская молодежь, но и люди зрелых лет, всех сословий. В то же самое время он был университетским проповедником, и его слушатели становились тем набожнее, чем более вдумывались в его речи, потому что Шлейермахер плыл по морю веры, вооруженный компасом знания и держась рассчитанного, верного, несомненно точного направления. Рейль был одинаково замечателен как человек, как профессор медицины и как практик. Его фигура была благородна и внушала уважение, глаза его походили на глаза Фридриха Великого. В то время, когда он был окружен своими учениками, которые столько же любили его, сколько удивлялись ему, можно было легко вообразить себя в академии Афин. Он умел внушать своим больным и их родным непоколебимое доверие к себе, и неисцелимые теряли жизнь, но никогда не лишались надежды. Свои лекции по терапии и по глазным болезням он начинал и перемешивал стихами Шиллера и Гёте, и драгоценные плоды его исследований были скрыты под цветами. Тому, кто посещал только первые лекции семестров, могло показаться, что он слушает профессора нравственной философии или эстетики. Достигнув уже зрелых лет, когда знание может распространяться только в ширину, а не идет более в глубину и когда созревшие колосья духа опускают к земле свои тяжелые головы, сознавая необходимость этого закона природы, Рейль, в тесном кружке своих друзей и учеников, выражал наивное и трогательное опасение, что он может утратить молодость духа. Чтобы предохранить себя от этой опасности, он постоянно старался окружать себя порывистой молодежью и новыми книгами. Геркель усвоил ученье Кювье и внушал любовь к сравнительной анатомии и физиологии… Наконец, Стеффенс доводил до энтузиазма университетскую молодежь. Ученик Вернера, он был приглашен в Галле в качестве профессора минералогии; как ученик Шеллинга, он перенес туда и натурфилософию… Его речь была быстронесущимся потоком; слушатель увлекался за ним, без паруса, без руля и кормила, и только очутившись на берегу, начинал обсуждать слышанное…»
Живая наука, живое изложение, не пропитанные архивной пылью, не отдающие затхлостью и скукой наглухо закупоренного кабинета, но идущие рука об руку с жизнью, чутко прислушивающиеся к запросам этой жизни, – вот что восхищало Бёрне в тогдашнем состоянии университета Галле. Слушая таких профессоров, он чувствовал, что кровь быстрее и пламеннее течет по его жилам. В сущности, Бёрне был очень мало похож на того, кого принято называть образцовым студентом. Как видно из приведенного отрывка, медицина, его специальность, далеко не поглощала его. Он гораздо чаще посещал лекции по другим, более интересовавшим его предметам и, вместо того чтобы корпеть дома над зазубриванием учебников, предпочитал поучаться иным путем – внимательным присматриванием к окружающему, вдумчивым отношением к потрясавшим Европу событиям. Здесь, в Галле, у него впервые начинают слагаться те политические убеждения, которые он проводил в течение всей своей жизни. Уже и тогда слава и гений Наполеона не ослепляли его, как многих других; Бёрне видел в нем не освободителя, а властолюбивого деспота, – но в то же время он никогда не переносил свою ненависть к последнему на саму Францию и на все те великие идеи, какие шли оттуда.
Так прошли три года, «целый ряд майских месяцев!» Наконец лязг оружия нарушил и идиллическую тишину университетского города. Произошло сражение при Йене, явился Наполеон и разогнал весь университет. «Наполеон, – говорит Бёрне, – не боялся войск Европы, но он боялся ее духа – он знал его. Его страх был достоин героя».
Впрочем, Бёрне не присутствовал при последних днях своей любимой alma mater. Уже весною 1807 года мы застаем его в Гейдельберге. К такому перемещению побудило его, главным образом, желание бросить медицину. Бёрне никогда не чувствовал особенного влечения к выбранной для него отцом специальности. Пока он оставался на почве общих оснований науки, дело шло еще как-нибудь. Лекции Рейля, как мы видели, даже увлекали его. Но по мере того как приходилось переходить к практическим занятиям, он чувствовал все сильнее, что попал не на свою настоящую дорогу. Его слабые нервы положительно не выносили вида крови и страданий. К тому же шаткость большей части положений медицины беспокоила его правдивую натуру – он считал себя не вправе делать опыты над страждущим человечеством. Все эти соображения побудили его оставить медицинский факультет и перейти, к великому неудовольствию отца, к юридическим наукам, которые он в свою очередь вскоре променял на занятия науками камеральными, политическими. Впрочем, старик Барух в конце концов примирился с этой переменой, так как, ввиду улучшившегося при французском господстве положения евреев, его сыну представлялась возможность сделать себе карьеру на каком-нибудь общественном поприще. Гораздо более возмущало его непростительное, по его мнению, легкомыслие сына, который, вместо того чтобы «филистерски» сидеть дома за книгами, убивал драгоценное время в прогулках по чудным окрестностям Гейдельберга, то бродя целыми днями по великолепным окрестным лесам, то мечтательно катаясь в лодке на тихих водах Неккара. Отец смотрел на этот образ жизни как на отъявленное лентяйство, забывая, что и само здоровье сына, не говоря уже о его молодости, не позволяло ему сидеть безвыходно в четырех стенах. Другой причиной неудовольствия отца была расточительность Бёрне. Луи совершенно не умел обращаться с деньгами и, получая из дому хорошие средства, ухитрялся всегда находиться в денежных затруднениях. Уезжая из Галле, он оставил там долгов на сумму в 175 талеров, набравшуюся по счетам книгопродавца, переплетчика, портного и кондитера. Старик Барух, при своей чисто коммерческой аккуратности, был возмущен этими долгами. Он поднял целую бурю, отказался платить по счетам и целых два года вел дорого стоивший и в конце концов проигранный процесс с кредиторами сына – конечно, не потому, что жалел эту ничтожную сумму, а чтобы не давать последнему поблажки. Не желая оставить сына без опеки, он даже в Гейдельберге попросил одного профессора строго следить за его поведением, что, конечно, очень раздражало молодого человека, жаждавшего независимости. В одном из своих писем к m-me Герц, с которой он все еще продолжал переписываться, Бёрне с некоторой горечью говорит о постоянных своих столкновениях с отцом.
«Мой отец, – пишет он в 1807 году из Гейдельберга, – наезжающий сюда иногда то с намерением, то случайно, каждый раз производит инспекторский смотр своему сыну. Но, так как тактика нового времени, а следовательно, и моя, значительно отличается от старой тактики моего батюшки, то очень естественно, что он всегда остается недоволен мной. Не думайте, однако, что проповеди его имеют предметом исключительно мою расточительность; будь так, я не стал бы роптать и сердиться; нет, он вмешивается в мои научные занятия, чем сильно досаждает мне. Я еще не протестовал бы, если бы это вмешательство ограничивалось побуждением меня к прилежанию; но ведь он налегает и на предметы моих занятий и не перестает осаждать наставлениями. Когда я приезжал на каникулы домой, он посылал меня чуть не ко всем франкфуртским докторам, чтобы я порасспросил у них, чему, собственно, мне следует учиться в Гейдельберге. А чуть я принимался доказывать ему, что знаю это сам не хуже всех его докторов, начинались ссоры и брань. Кроме того, он часто экзаменует меня, – не из любознательности, а только для того, чтобы посмотреть, смыслю ли я что-нибудь в своем деле. То он спросит, как следует лечить водяную, то – что такое гальванизм? Натурально, я отвечаю, что взбредет на ум. Но тем не менее все это очень сердит меня».