Увы! автор этих статей, написанных в тевтонофильствующем духе, и не подозревал, что первым делом освободившихся немцев будет именно восстановление рабства другого, зависящего народа, что повелители, пользуясь своей властью, не замедлят обратить свободу, добытую ценою стольких жертв, в пустой звук, а граждане в своем повиновении дойдут до последних степеней холопства и унижения.
Неудачный поход в Россию подорвал престиж непобедимости, окружавший великого императора. Долго сдерживаемая ненависть к завоевателям наконец прорвалась наружу, и Германия, охваченная патриотическим одушевлением, как один человек восстала против Наполеона. Не отставали от немцев и евреи. Еврейские юноши, увлеченные таким же патриотизмом, вступали в ряды волонтеров и геройски сражались за свободу отечества. Еврейские врачи погибали в лагерях и лазаретах при уходе за больными и ранеными, а еврейские женщины и девушки вступали в общины сестер милосердия. Те, кто неспособен был носить оружие, выражал свою любовь к Германии другими великими жертвами. И что же? Когда цель была достигнута и увенчанные лаврами победители вернулись домой, то первым делом патриотов во многих немецких землях было восстановление всех тех уродливых порядков, которые были уничтожены французами, и прежде всего – старых постыдных законов о евреях. Франкфурт первый дал пример немецкой верности обещаниям. Не успело еще замолкнуть в этом городе эхо от пушечных выстрелов бежавшего неприятеля, как уже стали раздаваться голоса: прежде всего надо положить предел неслыханным притязаниям евреев. Мало-помалу все законно приобретенные права у них были отняты, и в то самое время, когда его родной брат Филипп еще сражался за Рейном в рядах немецкого войска, тевтонофильствующий секретарь полицейского управления должен был ввиду своего еврейского происхождения проститься со своим местом. После неоднократных попыток заставить Бёрне путем мелких придирок самому подать в отставку, начальство прямо попросило его оставить службу, предложив в виде вознаграждения ежегодную пенсию в 400 гульденов, которую Бёрне согласился принять только вследствие настойчивого желания отца.
Франкфуртские евреи, конечно, пытались протестовать. Бёрне составил докладную записку, в которой были изложены их права и которую его отец вместе с другим депутатом представил Венскому конгрессу. Но, как ни расположен был Меттерних к своему бывшему школьному товарищу и его единоверцам, тупая, мелкая, лавочная вражда франкфуртских патрициев одержала в конце концов верх, и положение о евреях 1616 года – этот «роман злобы», как называл его Бёрне – со всеми приведенными нами деталями было восстановлено в прежней силе. Возмущенный Бёрне написал было еще одну статью в защиту своих соплеменников, но на этот раз его отец, который сам побудил его написать статью, нашел тон автора слишком резким и из осторожности позаботился об уничтожении всех уже напечатанных экземпляров.
Многие полагают, что тяжелый урок, полученный Бёрне в эпоху войн за освобождение, имел большое влияние на его позднейшее политическое направление. Это мнение в общем, конечно, вполне справедливо, – но неправы те, кто утверждает, что оскорбленное личное самолюбие могло повлиять на его идеи. Реакция против евреев, жертвою которой сделался и он сам, произвела на Бёрне особенно сильное впечатление именно потому, что, как можно было судить по многим признакам, это был только первый шаг к восстановлению старого гнилого здания, разлетевшегося, как карточный домик, при одном прикосновении Наполеона, у немцев, взваливавших на одного завоевателя всю вину давившей их тирании, стремление к свободе и ненависть к французам слились в одно чувство, а так как, говорит Бёрне, люди ненавидят и презирают даже хорошее и благое, если оно предлагается им вражескими руками, то немцы отнеслись с презрением и негодованием и к тем положительным началам, которые были внесены в немецкое законодательство французами. Началось с уничтожения дарованной ими евреям гражданской свободы, но можно было ожидать, что это именно только начало и что скоро весь средневековый мрак, на время разогнанный яркой струей света, блеснувшей из Франции, нависнет над Германией с прежней Тяжестью.
Уже один исход Венского конгресса показал, как верно Бёрне понимал события. Известно, какой постыдной реакцией закончился внезапный подъем национального чувства, обнаруженный немцами во время освободительных войн, как быстро государи забыли о своих обещаниях народу, сделанных ими в минуту опасности, и как доверчиво и беспечно этот самый народ, ослепленный своим неожиданным успехом над исполином Наполеоном, выпустил из рук все плоды своих кровавых усилий. И когда он очнулся, когда, отрезвившись от опьянения собственным геройством, он спросил себя: чего же он добился этим геройством, что же он выиграл от того, что взамен одного великого чужеземного деспота снова водворил у себя своих доморощенных 36 маленьких деспотов, – было уже поздно: венские дипломаты между танцами и любовными интригами успели опутать его крепкими, неразрывными сетями, и добродушный Михель в своей лояльности поспешил примириться со свершившимся фактом. Прежнее раздробление Германии осталось в полной силе, а бундестаг, на который патриоты возлагали столько надежд, оказался простым дипломатически представительным учреждением, преследовавшим те же реакционные цели. На конгрессах Ахенском, Карлсбадском и Веронском аристократические, иерархически иезуитские и подобные им тенденции правительств проявились особенно открыто. Либеральные государственные люди, верившие вместе с народом, что только что окончившиеся войны будут иметь последствием освобождение не только от французского господства, но и от тех политических язв, которые облегчили французам их победы, – одни принуждены были выйти в отставку, другие сами перешли на сторону реакции. Превосходно организованная полиция деятельно занялась истреблением в народе всякого оппозиционного духа – либеральные наставники юношества либо выгонялись со службы, либо засаживались в казематы; тюрьмы и крепости переполнились так называемыми «демагогами». Чтобы усыпить народ, не дать ему задуматься над его неприглядным настоящим, покровительствовали нездоровому романтическому направлению в науке и литературе, отворачивавшемуся от действительной жизни и вдохновлявшемуся идеалами, заимствованными из средних веков. Другим средством сбить народ с толку и заставить его заподозрить законность понятий о свободе и гражданских правах служило разжигание дурных страстей массы, ее цехового духа и религиозной нетерпимости. Преследования евреев, в некоторых местах доходившие до настоящей травли их на улицах, должны были служить для той же цели. Бёрне прекрасно понимал, к чему все это ведет. Недаром он сравнивал впоследствии эти гонения на евреев с индийской охотой на змей, состоящей в том, что змее отдают в жертву быка; она нажрется и приходит в такое бесчувственное состояние, что ее может в это время убить даже ребенок. Так же поступали интриганы и с немецким народом. «Его подстрекали, – говорит Бёрне, – к злоупотреблению свободой, чтобы иметь возможность сказать, что он не достоин свободы; его сделали тюремщиком евреев на том основании, что бессменное пребывание в тюрьме равно обязательно как для тюремщиков, так и для заключенных».
Но, спрашивается, как же относилась ко всему этому литература, периодическая печать? О, если верить последней, то в Германии все обстояло как нельзя благополучнее. Поэты и общественные ораторы все еще продолжали воскуривать народу одуряющий фимиам славословий за его необыкновенные доблести, а простодушный Михель, опьяненный этой лестью, блаженно засыпал и во сне видел себя если не королем, то по меньшей мере гофратом. Честные искренние романтики Шлегель, Геррес, Адам Мюллер и другие, воспевавшие средние века с их Германской империей и папским могуществом, производили в умах такую же путаницу, как продажные писаки и льстецы. Немецкие ученые углублялись в глубокомысленные филологические изыскания, исписывали целые тома исследованиями о кимврах и херусках, франках, аллегманнах, вандалах и других предках немцев, приходили в экстаз от доблестей Арминия – и совершенно не думали о нуждах и потребностях его современных потомков. Что же касается публицистики – что-нибудь бесцветнее, водянистее, раболепнее тогдашней периодической печати трудно даже себе и представить. О том, что составляло злобу дня, о вопросах политики, общественной жизни, о прогрессивных движениях в обществе и церкви – обо всем этом никто не смел заикаться. В своем прелестном фельетоне «Сумасшедший в гостинице Белого Лебедя» Бёрне впоследствии дал нам необыкновенно злую, но верную сатиру на тогдашнее направление печати. Его «Oberpostamts-Zeitung» – это тип тогдашней немецкой газеты, все содержание которой исчерпывается городскими сплетнями, назначениями по службе, описаниями юбилеев всевозможных «ратов» да театральными рецензиями. При таких обстоятельствах неудивительно, что большинство честных журналистов, не перешедших еще на службу реакции, отказалось от всякой борьбы и наполняло столбцы газет бессмысленными, но зато вполне благонамеренными рассуждениями на темы: через сколько десятков тысячелетий упадет Луна на Землю или кто из двух писателей выше – Шиллер или Коцебу?