В предместье было тише, хотя в каждом доме тоже царила суета.
Хозяйки готовили обед, а мужчины в это время перед жатвой чинили подводы, строили амбары для зерна, место для соломы, а еще много-много других забот было у простого люда…
Дороги не были тут вымощены камнем, и земля свободно дышала, отдавая влагу воздуху и облегчая полуденную жару. Травы, кусты и деревья, натешившись за ночь дождем, теперь купались в солнечном луче и цвели жизнью, как будто сам Бог голубил их в ладонях.
Никто не обратил особого внимания на одинокого всадника, который промчался галопом по сырой дороге, то минуя зеркальные лужи, то разбивая их на тысячи сверкающих брызг. Только гуси, что барахтались посреди дороги, с криком кинулись прочь из-под копыт коня, а через миг уже провожали путника единодушным гоготанием, вытягивая ему вслед длинные гибкие шеи.
У въезда в город всадник спешился, ведя коня за собой через беспорядочную людскую возню, что, как всегда, царила тут в эту пору.
— Дорогу! Дорогу, черт побери! — нетерпеливо восклицал он торговцам и ремесленникам, что ее загородили.
Те, искоса поглядывая на его кольчугу и саблю на боку, послушно расступались, что и было нужно крайне утомленному путешественнику, который отнюдь не был настроен церемониться.
На Галицкой он передал повод вместе с мелкими монетами замурзанному мальчишке, наказав отвести взмыленного коня в конюшню. Сам же быстрым и широким шагом двинулся к ратуше. Поймав там первого попавшегося писарчука, спросил про бургомистра.
— Пана Шольца нынче не было, — ответил ему тот, — служанка передала, что пан заболел.
Кивнув, путник отправился в дом, где жил Якуб Шольц.
Там было тихо, как в склепе, лишь на втором этаже из-за двери покоев раздавался громкий свистящий кашель.
— Как вас представить? — спросил слуга-немец на баварском наречии.
— Скажите, что прибыл курьер из Каменца, Христоф, — ответил гость.
Слуга уважительно поклонился. Через миг гость вошел в затененную спальню, посреди которой стояла гигантское кровать. Там разрывался от кашля бургомистр. Не в такт ему в углу медленно отбивали время бронзовые часы времен короля Казимира, показывая золотыми стрелками двенадцать пополудни. У окна притулился письменный стол на изогнутых резных ножках и такое же кресло. Ковры на полу, роскошь мебели и разнообразие фарфора на камине создавали приятное и успокаивающее ощущение уюта…
Бургомистр приподнялся на локте.
— Христоф, — промолвил он, — как я рад тебя видеть.
Курьер почтительно поклонился и вытащил из-под полы плаща свернутый свиток. Бургомистр сломал печать и прочел послание.
— До вчерашнего дня я еще ждал этого известия, — прохрипел Шольц, садясь на ложе, — но теперь мне плевать на эти политические наставления…
Мысленно приписав такую смену настроения бургомистра болезни, Христоф неподвижно стоял над кроватью, следя за ним усталыми глазами. Его мужественное лицо не выражало ничего, кроме усталости и глубоко скрытого желания отдохнуть.
— Тяжелой была дорога? — поинтересовался Шольц.
Глаза курьера оживились и внимательнее вгляделись в лицо бургомистра.
— Благодарю, ваша милость. Мне не привыкать.
— Не удивляйся, — сквозь кашель проговорил Шольц, — сегодня я не бургомистр…
Нет, Якуба Шольца терзала не только простуда! Что-то другое делало его морщины резче и глубже. И если простуда могла исчезнуть вскоре, то другой недуг, похоже, терзал жестоко.
— У меня горе, Христоф, — проговорил он так жалостливо, что даже кашель перестал душить ему горло, — у меня горе, и рассказать об этом могу лишь тебе…
— Что же случилось? — спросил курьер.
— Мою дочь… хотят сжечь…
— Что? Сжечь?
— Обвинить в колдовстве и сжечь…
— Ваша милость, — опомнился Христоф — у вас же…
— Да, — перебил Шольц, — моя жена бесплодна… Но не все женщины бесплодны… Словом, это моя внебрачная дочь.
Христоф замолчал. Теперь он должен быть опорой для этого человека, который вызвал искреннее сочувствие. Простуда не покидала бургомистра, давя его кашлем, а он, в свою очередь, клял ее в моменты короткого отдыха. Сейчас он был похож на рака — красный, с выпученными глазами и бессильно раскинутыми руками.