Солнце встаёт быстро. Пока что еще холодно, но пар уже изо рта уже не идёт. Я смотрю, как просыпается город. Сегодня будний день – это видно сразу. Числа и дни недели не держатся в памяти, но будние от выходных отличаешь легко по количеству людей на улицах, их одежде и походке. Люди спешат, а я совсем уже забыл, что значит спешить. Я никуда не тороплюсь, да и смысл? Только-только пройдёшься быстрым шагом – обязательно где-то начнет колоть. Ноги опухают. Обувь быстрее снашивается. Лучше всего найти тёплое местечко, где трубы, и лежать там, как кошка на батарее.
От сидения затекают ноги. Чувство зуда за последние месяцы вообще перестало ощущаться, зуд стал нормальным явлением. Я поёрзал, но удобнее не стало. Теперь всё чаще чувствую усталость… Не только усталость, но и злость. Кто бы мог подумать, что образованный человек, интеллектуал, учитель с тридцатипятилетним стажем кончит вот так вот – безымянным вшивым бомжом…
В голове всплыли начала марксизма-ленинизма, заученного мною еще в институте. Бытие определяет сознание, утверждал Маркс, и только сейчас я понимаю, как же это верно. Мой образ жизни определяет моё сознание. Ночевки на улице, одежда, а иногда и еда из мусорных баков, сон на мокрой скамейке под открытым небом, постоянно ноющие ноги, больные зубы – вот что определяет моё сознание. Я ведь и матом раньше никогда не ругался, отчитывал восьмиклассников, если слышал от них брань.
Когда в прошлой жизни я сидел в своём кресле, читая газету, или щелкал пультом перед телевизором, я думал о мире совершенно не так, как сейчас. Мне казалось, у меня есть сила что-то изменить, я ходил на голосования, я вызывал в школу родителей хулиганов, засовывавших тряпки в унитаз и жвачку в замки, я проводил с ребятами разъяснительные беседы, писал жалобы в милицию на шумных соседей, а теперь я над своей жизнью не властен. Когда-то я нес транспаранты на первомайских демонстрациях, когда Невский превращался в живую и трепещущую толпу, а теперь я никто. Я ничтожество без права голоса, без права сделать замечание ребенку, лупящему кошку. Я не имею права даже сказать «да им моча в голову ударила в министерстве образования: так исковеркать, изуродовать систему, уволить заслуженных педагогов с десятками лет стажа, отменить городоведение, сократить программу по русскому языку, истории, математике, ввести это глупое ЕГЭ с его дебилизующими тестами». Я не могу этого сказать, потому что я потерял право высказывать собственное мнение, моё мнение теперь ни для кого ничего не значит.
Наверное, в прошлой жизни я был чуточку снобом, но это профессиональная деформация. Если уж у школьного учителя нет права решать, что лучше для других, у кого же тогда такое право есть? Моё образование, моя квалификация, моё положение в обществе – всё говорило мне, что я ЗНАЮ как лучше, и знаю это лучше многих других. А теперь я, не растеряв своих знаний, всё с тем же образованием (оно-то никуда не делось!) и опытом работы, не забыв ни слова из программы, теперь я такое право потерял лишь потому, что я не брит, не мыт и пахну ссаным кошачьим подвалом. Так, значит, не образование отличает человека от животного, а внешний вид? Нет, конечно, это гипербола…
Вдруг откуда-то потянуло едой. Запах еды. Это должно быть с Троицкого рынка. Запах свежего хлеба, выпечки. Меня всё ещё мутило, есть не хотелось совершенно, но сработал уличный рефлекс: если есть еда – ешь, потом не будет, и по горлу потекла слюна.
Зябкость уже прошла, пригревало солнце, всё вокруг ожило, зашевелилось, вышли собачники – они всегда появляются первыми; потом пойдут родители отводить мелких чад по садам; потом потянется косяк школьников; а после вторая волна работающих, людей уже постарше, посолидней, врачей или банкиров, а может, руководителей, и у них не такие злые лица, всё-таки как-то помягче; и в заключение выйдет неспешная стая молодых мамочек с колясками.
А люди ведь похожи на дома: вот шикарный фасад бывшего особняка, но в советское время из него сделали общежитие для работников лакокрасочного завода. Тесные клетки коммуналок, загаженная лестница, выбитые стёкла, через день ломающийся лифт, постоянно выкрученные лампочки, в парадном кошки спят на батареях. А вон напротив неприметное серое такое здание – это бывший доходный дом вдовы Елецкой, умная, видать, женщина была в своё время. Сдавала меблированные комнаты врачам, писакам всяким, даже одному нотариусу. С виду ничего особенного – серый камень, прямоугольные карнизы, крохотные балкончики с коваными перилами, а вот внутри – лепнина, мрамор, ковры на лестнице, пальмы в кадках. Зимой нужно где-то греться, поэтому я теперь так много знаю о домах. И о людях…