Люмпен. Странное слово какое-то, редкое. Мало кто его употребляет. В основном говорят "бомжи", иногда "бичи", но я их разделяю, "бичи" – это предел, это уже совсем опустившиеся бомжи, плинтус, ниже которого не упадёшь. Еще говорят "бездомные" – это слово и более нежное, литературное, и одновременно жалящее: оно подчеркивает, что дома-то у тебя нет. У других есть, а у тебя вот нет. "Люмпен" звучит как-то уродливо, нелепо, будто новомодные мультяшки, которыми увлекаются сегодняшние дети: тролли с цветными волосами, какие-то голубые гномы, желтые одноглазые желуди – детей сегодня растят в мире монстров. Слово "люмпен" у меня ассоциируется с каким-то существом подобного толку. В нем много пренебрежения и отвращения, оно словно кричит: ты не такой как мы!
Я дошел до сада и остановился. Напротив был дворец Юсуповых, не тот, где музей, а другой. У Юсуповых было много дворцов. Булка кончилась, но кишки урчать не перестали. Запах кофе разбудил во мне аппетит, к тому же от кофе потом долго не хочется есть.
Там на перекрёстке с Московским проспектом стояла маленькая машинка, с которой продавали кофе в бумажных стаканчиках. Я пошарил по карманам, деньги у меня были. Вчера было триста пятьдесят рублей. Конечно, их на месте не оказалось – так уж всё устроено, что после пьянки, денег в карманах обычно не бывает. Оставалось только облизываться. Ничего, не привыкать.
Дома, крашенные желтой краской, так красиво смотрятся на солнце на фоне ярко-синего неба! Какая же красота, какой праздник жизни. А ты на этом празднике даже не гость, ты собака, ждущая во дворе…
А я ведь когда-то я тоже жил почти в центре, на улице Лизы Чайкиной. Долго… Я думал, в родных местах мне будет проще, но оказалось наоборот, больнее. Потому я недолго пробыл там. Всё мне напоминало прошлую жизнь.
Всегда бывает какая-то точка отсчёта, начало, нулевой километр, если хотите. Ну, или то, что делит жизнь на «до» и «после». Для москвичей Петербург начинается с Московского вокзала, а я, уж увольте, туда ни ногой. Для меня такой точкой отсчёта всегда была стрелка Васильевского острова. Я вспомнил, как мы ходили гулять – далеко гулять, к Неве, и там мама говорила мне: «Смотри, в каком красивом городе мы живём!».
Я вспомнил, и тяжело вздохнул. Детство, беззаботное детство…. До шести лет мы жили на «Ваське», на 18-ой что ли линии. Там была квартира без ванной. Сейчас в это сложно поверить, но так уж было. Раз в неделю мы ходили мыться в бани. Там, на «Ваське» была большая коммуналка, на шесть что ли семей, а потом нас всех расселили, и мы с родителями и бабушкой переехали в дом на Лизы Чайкиной, на Петроградку. Там мы тоже ходили гулять к Неве, а ещё часто в зоопарк и планетарий, пока его не закрыли на ремонт.
На Петроградке тоже была коммуналка, но всего с одной соседкой и даже с ванной. В ванную комнату было две двери – одна из коридора, другая из кухни. Она была огромная, эта ванная комната, метров двенадцать, а ещё в ней было окно, завешенное шторками из клеёнки. Тётя Лида, соседка, категорически была против того, чтобы закрасить стёкла краской, как это делали большинство жильцов, потому что дневной свет помогал экономить электроэнергию. На самом деле, я подозреваю, она просто любила стирать перед окном и смотреть во двор – это её развлекало, а если бы стёкла были закрашены, в дождливую погоду их было не открыть, и пришлось бы, стирая, скучать.
Я прожил в этой квартире больше тридцати лет. Умерла бабушка, развалился СССР, съехала тётя Лида, и только тогда мы с мамой закрасили стёкла окна в ванной и наконец-то начали делать ремонт. Столько всего изменилось за тридцать лет, а стрелка Васильевского острова осталась той же. Я стоял на Фонтанке, а мысленно был у Невы. Там ничего не изменилось за все эти годы, ничего.
Однажды, я тогда учился на первом курсе, я вернулся домой, а мать сидит на кухне с заплаканным лицом. Я спросил её, что случилось, и она, давясь слезами, сказала «папа умер», а я первым делом подумал: «а как же теперь ремонт?», и тут же стало горько от стыда. Отец попивал, иногда жаловался на сердце, но никто не думал, что это серьёзно. Он полез на антресоли за каким-то инструментом, и его хватил инфаркт. А ремонт так и остался недоделан.
Мать тоже умерла рано, ей было всего шестьдесят четыре, у неё обнаружили рак, но было уже поздно. Весь институт она твердила мне, что я ещё слишком молод, чтобы жениться, и у меня и в мыслях не было водить домой девчонок. Потом я пошёл работать в школу, а однажды, ещё до того, как она пошла к врачу, она начала говорить, что хочет внуков, видимо, она что-то почувствовала. Мне было уже тридцать шесть, а Ире всего двадцать пять. Она пришла к нам на стажировку на последнем курсе, мы оба преподавали историю, поэтому речи не могло быть о том, чтобы работать в одной школе. Наверное, это и придало мне храбрости. Если бы я думал, что, возможно, она придёт к нам работать, то ни за что бы не пригласил её в кино.