Со своей стороны я не чувствовала себя такой чужой, как раньше, в этой передней. Впервые я живо себе представила, что она является входом и господствует над частями жилого дома. Задняя дверь, должно быть, вела в кухню. Вероятно, за ней готовились вкусные, серьезные блюда. Ибо дом Барбленэ, если хотите, был печальным, мрачным, но в нем не было сухой суровости. Я отлично представляю себе г-жу Барбленэ, возглавляющую распределение красивых ломтей ростбифа; г. Барбленэ в его погребе, склоненного возле маленькой лампочки, при разливе в бутылки отличного бордо. Дом Барбленэ не был лишен сходства со старой картиной, черноватой на первый взгляд, но тем не менее богатой глубоким пурпуром и золотом.
В гостиной меня ждала только младшая сестра. Она предупредила мой вопрос, сказав, что сестре ее немного нездоровится и она, может быть, не будет на уроке, и что, во всяком случае, мы можем начать без нее.
Март говорила со мной смущенно. На ее лице, трепетном более обыкновенного, глаза ускользали от меня. Она поторопилась сесть за рояль и укрыться со своими тайнами в грохот гамм.
Но игра выдавала ее еще больше, чем взгляд. Глаза, раз начав, открывают слишком многое сразу. Их слишком торопливый язык перестает быть ясным. А на клавиатуре душевное волнение развертывается, как ни старайся его обуздать.
Несколько тактов проходило, не обнаруживая ничего необычайного, разве некоторую торопливость. Внезапно, без того, чтобы темп музыки предупредил об этом, до меня долетала пронзительная нота, звук, похожий на острие, которое сперва лишь слегка надавливает на кожу, но кожа вдруг поддается, и острие уже в глубине тела.
И сейчас же — целый ряд нот, преувеличенно спокойных, старательно ровных, как бы желающих ввести в обман, словно кто-нибудь, крикнув, говорит нам сдержанным голосом: «Что? В чем дело? Почему вы на меня смотрите?».
Я довольно жестоко созерцала это смущение. Я предвидела его конец. Ничто в моих мыслях не шло на помощь Март; ничто не поощряло ее взять себя в руки. — «Как долго, — говорила я себе, — устоит она против внутренней паники, которая ее охватывает?» Я ожидала взрыва скорее из чувства борьбы, чем из любопытства. Я как бы становилась на сторону паники и против Март. «Как долго удастся ей сопротивляться?».
Вдруг Март согнулась над роялем, съежилась, как будто ее ударили в грудь, быстро закрыла лицо руками и зарыдала.
Я подошла к ней. Обняла ее. Это был с моей стороны скорее поступок, требуемый приличиями, чем движение сердца. Я сердилась на себя за то, что так холодна, я, легко сочувствующая горестям менее значительным. Но в этот миг случай с Март, каковы бы ни были его подробности, показался мне таким естественным, что я могла жалеть ее только для вида. Пожалуй, я даже завидовала ей в том, что она уже с юных лет и не будучи особо к тому предназначенной прелестями Своего тела, приобретает опыт страсти, которого другие женщины ждут бесконечно.
Март прижалась ко мне ласковым изгибом всего своего существа и принимала мои утешения с непринужденной простотой, которая смутила меня, так мало я ее заслуживала.
— Моя сестра слишком злая, — сказала она мне, наконец. — Я ничего ей не сделала. Я не виновата в том, что происходит.
— Как? Вы поссорились?
— Она ненавидит меня. Она только что наговорила мне ужасных вещей. Она сказала, что хочет умереть из-за меня и кончит тем, что бросится под поезд перед домом.
Март снова зарыдала. Я стояла возле нее, у рояля. Нотная тетрадь приходилась на уровне моих глаз. Изгиб страницы блестел. На ней — бесчисленные черные ноты, слишком лоснящиеся, слишком ровные, слишком аккуратные. От этой страницы словно веяло современным комфортом и его скукой. Я представляла себе длинную американскую улицу, дома из цемента, металла и изразцов, со стенами, которые можно мыть целиком. И не теряя ни слова из того, что говорила мне Март, не переставая уделять внимание странным судорожным движениям, которые пробегали у нее по шее и груди, настолько, что мне чувствовалось, как они пытаются продолжиться во мне самой и как некоторые скрытые мои мускулы уже подражают им, — я упорно продолжала мои случайные размышления. На самом верху моего разума некий свидетель созерцал оба хода моих мыслей, с необъяснимым удовольствием сближал их между собой и отказывался отдать предпочтение которому-нибудь из них.
— Вы знаете, она способна это сделать, исключительно для того, чтобы отомстить мне, и устроить так, чтобы все упрекали меня в ее смерти.
— Какие же у нее причины?
— Она ненавидит меня. Но я же не могу помешать людям, в конце концов, заметить, что у нее скверный характер, и отвернуться от нее. И не моя вина, что у нее такие жесткие черты лица и уже две морщинки в уголках рта. Я охотно куплю ей сколько угодно банок крема, если мало тех, что она извела.
— Послушайте, Март, вы говорите колкости.
— Я не сказала и десятой доли того, что слышу от нее каждый день.
— Но, однако, что же такого ужасного могло произойти между вами?
— О, это не так уж сложно. Вы сейчас увидите, виновата ли я в чем-нибудь и могла ли я чем-нибудь помешать. Вы знаете нашего кузена Пьера Февра, — молодого человека, которого вы видели третьего дня? Когда он начал бывать здесь, ни с его стороны, ни с нашей не было никаких намерений. Это наш родственник с материнской стороны. У него был полугодовой отпуск. Его послали в курорт Ф***. Он вспомнил, что мы живем поблизости, и заехал к нам. Его пригласили обедать. За неделю до того мои родители и не помышляли о нем. Когда они увидели его, они почуяли зятя, так как им уже приходило в голову выдать мою сестру замуж, но еще не сейчас. У Пьера недурное положение. Он комиссар торгового флота, на больших пароходах. Он произвел хорошее впечатление на мою мать, которая любит «людей из общества», как она говорит, и которая никогда не могла примириться со слишком простыми манерами папы. Сам Пьер Февр не думал ни о чем подобном. Во-первых, он довольно беспечен. А потом он не привык к мещанской жизни маленького города, где надо следить за всем, что делаешь. Он скучал там в своем отеле, тем более, что ему не было предписано никакого серьезного лечения. Здесь у него было общество двух молодых девушек. Десять минут в вагоне — и он у нас. Вот и все. Но вы не знаете способности моей матери заставлять людей делать то, чего они меньше всего ожидают. Через месяц после первого посещения Пьера было уже решено, что он женится на Сесиль. Вы редко встретите такую ловкость. Заметьте, что не было ни малейшего объяснения, ни официального предложения. Это — шедевр. Никому не пришлось говорить ни да, ни нет.
— Все-таки надо же было, чтобы оба заинтересованных лица пришли к соглашению. Если бы ваша сестра и Пьер Февр не чувствовали ни малейшей склонности друг к другу…
— Поймите меня. У Сесиль слишком мрачный характер, чтоб любить кого-нибудь так, как я называю любить. Но, конечно, Пьер ей нравится. Моей матери не пришлось ее убеждать. Что касается Пьера, я вам говорю, он попался. И пожалел об этом, как только заметил.
— Была настоящая помолвка?
— Нет, но по-маминому оставалось только назначить день. Например, помолвка перед концом отпуска Пьера, а свадьба, как только папа выйдет в отставку. Тогда Пьер стал заметно охладевать к Сесиль. Он начал больше заниматься мной. Клянусь вам, что я не кокетничала с ним. Впрочем, вы меня знаете. Заметьте, что Пьер всегда оказывал мне, во всяком случае, столько же внимания, сколько Сесиль, и что без мамы… И вот мало-помалу это стало для меня ужасным. Теперь Сесиль обвиняет меня в том, что я действовала предательски. Она каждый день устраивает мне сцены. Сегодня она грозится убить себя.
— А вы, Март, что отвечаете ей вы?
— Что же мне отвечать? Сперва я ей сказала, что Пьер свободен оказывать предпочтение, кому хочет; хоть они очень сильны оба, моя мать и она, но не до такой степени, чтоб поселять любовь в сердцах людей. Потом, когда я увидела, что она так возбуждена, я обещала ей ничем не стараться привлечь Пьера на мою сторону и не противодействовать тому, чтобы их комбинация удалась. Я не люблю быть причиной драм. Я готова стушеваться перед сестрой, раз иначе, по-видимому, рухнет дом. Но этого еще недостаточно. Чтобы меня оставили в покое, надо, чтобы Пьер разлюбил меня и чтобы я…