Очевидно, я любила Пьера Февра. Сила моей тревоги показывала, что дело касается острой и чистой формы любви, а не какого-нибудь более смешанного чувства.
Что предметом этой любви был Пьер Февр, в этом не было ничего необычайного. Если смотреть со стороны, это могло казаться до такой степени понятным до такой степени обусловленным обстоятельствами, что становилось почти унизительным для меня. Тем не менее, в итоге я была изумлена. В тот миг, когда я чувствовала себя вынужденной назвать любовь по имени, я не узнавала ее.
Что же было удивительного в том, что я испытывала? Моя почти лихорадочная дрожь, моя мысль, заполненная образом Пьера Февра, моя жизнь, внезапно выхваченная из своих границ, разве это не страсть, как все ее себе представляют? Да, в смысле внутренних происшествий, душевного состояния. Но если происшествия и состояния такого перелома легче рассказываются, чем все остальное, и как будто занимают в воспоминании главное место, я в то же время отлично сознавала, что не они значительнее всего, и отлично сознаю еще и теперь, что не их важно припомнить Я не решалась признать любовь, потому что никогда раньше не представляла себе под именем любви основного вкуса того волнения, которое меня переполняло или, лучше говоря, того положения, которое приняла моя душа, чтобы его ощущать. Да, что во мне было странного, неожиданного, непредвиденного для вчерашней девушки, это было положение моей души.
Положение «осужденного». Это, правда, не совсем точно, но я не вижу ничего более близкого. Я допускаю, разумеется, что положение осужденного не сопровождается непременно отчаянием или хотя бы печалью. Я думаю об осужденном, который принимает свой приговор, считает его неизбежным, готов поэтому до некоторой степени к нему приноровиться, извлечь из него долю счастья. Но все-таки осужденный, склонившийся.
Тогда мне вспомнился вечер, когда я слушала в кровати два колокола. Я вспомнила об этом внезапно, без всякой предвзятой мысли, без всякой надежды на объяснение. Ни то, ни другое обстоятельство, ни то состояние, в которое они меня привели, не были схожи. И все же я угадывала какую-то связь между ними, вроде той, которая может соединить два исторических события, хотя бы и совсем различного порядка и не имеющих ни общего места действия, ни общих действующих лиц.
Словно какое-то духовное начало, проявившееся впервые в вечер колоколов, сперва сделав вид, что увлечено далеко от меня веяниями широкого мира, вдруг снова появилось, совсем близко от меня, совсем рядом со мной, внутри меня, в новом воплощении, более тесном и более определенно угрожающем, чем предыдущее, чтобы попытаться вырвать у меня ради гораздо более отдаленных последствий то же согласие и тот же крик.
XIII
В следующую пятницу, явившись в отель к завтраку, я нахожу письмо, прислоненное к моей салфетке. Это была записка от Сесиль, в которой говорилось приблизительно следующее:
«В будущее воскресение мы собираемся совершить прогулку в экипаже в курорт Ф***. г. Пьер Февр приедет за моей матерью и мной около девяти часов утра. Он повезет нас и покажет нам Ф***. Мы поедем мимо Нотр-Дам д'Эшофур, что очень немного удлинит дорогу. Вы знаете? Церковь красива, и мама будет рада захватить кусочек обедни. Будьте добры присоединиться к нам. Вы всем доставите удовольствие. Экипаж отвезет нас домой к вечеру. Вы дадите мне ответ в субботу за уроком. Но мы очень рассчитываем на вас».
И в post-scriptum:
«Отец и Март не могут участвовать в прогулке. В субботу днем они оба едут в Париж. Отцу нужно повидать начальство, а Март, пользуясь случаем, отправляется поздравить с днем рождения нашу тетку, свою крестную. Но они собираются вернуться в воскресенье вечером, с поездом 6.59. В таком случае мы пообедаем все вместе у нас».
На обороте страницы был второй post-scriptum:
«Я чуть не забыла. Март вынуждена пропустить завтрашний урок. Так как мы всегда занимаемся вместе, может быть, вам не стоит беспокоиться из-за меня одной? А мне это будет маленький отдых. Тогда черкните только, если вы не можете быть в воскресенье. Без этого вас будут ждать».
— Я узнаю почерк Сесиль, — сказала Мари Лемиез.
— Да, неинтересная записка относительно завтрашнего урока.
В течение всего завтрака Мари Лемиез, которая в этот день была в болтливом настроении, с большим трудом могла извлечь из меня несколько машинальных ответов. К счастью, Мари не слишком прозорлива. Когда ей приходит в голову угадать чужую мысль, она берет первое попавшееся предположение.
Не то, чтобы ее присутствие было мне неприятно, даже в этом случае. Напротив. Она уравновешивала мое волнение своим спокойствием. На движение моего разума, которое иначе стало бы головокружительным, она действовала, как внешний тормоз, по-деревенски прочный. В самом деле, только благодаря Мари мои тайные мысли смогли развиваться в некотором порядке. Мне кажется, что, не будь Мари, они мчались бы так, что перепутались бы и превратились во мне просто в страстный гул.
Что нужно было решить? В сущности, здесь нечего было и спрашивать. Было очевидно, что в воскресенье утром, в девять часов утра, я буду у Барбленэ — и даже без десяти девять. Снова увидеть Пьера Февра было необходимостью. То, как это произойдет, было не важно. Если бы вместо письма от Сесиль я получила письмо от Пьера Февра, просящее меня о самом нелепом свидании, у меня так же бы не хватило силы отказаться, но я бы разыграла сама с собой небольшую комедию. Я бы предоставила себе четверть часа не возмущение и дала бы себе время найти приличный способ согласиться. Но вот сами обстоятельства играли комедию за меня.
Происшествие казалось даже слишком естественным, естественным до ужаса. Я бы хотела быть глупее чем я есть, или, если угодно, более способной пребывать в состоянии полусна всякий раз, когда это позволительно. Мари Лемиез, например, радовалась бы на моем месте, предвкушала бы чудесным день и охотно оставляла бы в тени те стороны события, которые вероятно, имеют основания там оставаться. Ибо письмо Сесиль дышит самой откровенной наивностью. Искать в нем изнанки значило бы обладать уродливым умом. Но я все-таки вынуждена сказать себе, что папаша Барбленэ и младшая сестра отстранены от нашей прогулки. Поездка к начальству и рождение крестной — это то, что я называю совпадением через силу.
Нежелательно также, чтоб завтрашний урок состоялся, то есть чтобы Сесиль и я провели перед прогулкой целый час вдвоем. Разве не может случиться, что мы невольно заговорим о таких вещах, которые должны еще только подразумеваться? Втроем уже возможно установить официальный тон и продлить его некоторое время. Вдвоем это очень трудно, особенно если обе души переполнены страстью. Мысли «для обмена» не имеют власти над глубокими мыслями, которые беснуются и ищут выхода.