– Как? Я имею то, что мне нужно?
– Теперь я вам больше не нужна, не правда ли? Так что ж вам до того, что я делаю то, что мне нравится?
– Вы не понимаете, что вы говорите, Цецилия. Возвращайтесь со мной.
– Я отлично понимаю, что я говорю. Я совсем не сошла с ума. Никто не помешает мне сделать то, что я решила. К тому же кого это может опечалить?
– О! А ваших родителей, а всех нас?
– Скажите, пожалуйста! Пришло время самой мне заботиться о себе.
– Цецилия, маленькая моя Цецилия!
– Скажите мне… есть одна вещь, которую я хотела бы знать… Я хорошенько не понимаю. Как вы думаете, Марта очень страдает?
– Очень страдает?
– Да, от всей этой истории?
– Но…
– Маленькая потаскушка! Она способна найти увертку, чтобы не страдать. Вы видите, что я становлюсь циничною. Ха! ха! Вы не знали меня такой?
– Вы пугаете меня, Цецилия.
– Во всяком случае, вы не можете жаловаться на меня. Вы не выказывали большой симпатии ко мне. Но меня вообще не любят. Да и понятно.
– Откуда вы взяли это, Цецилия? Я вас очень люблю.
– Это правда, вы побежали за мной, чтобы узнать, до чего я дошла. Это уже чего-нибудь стоит. Ведь кроме вас никто не подумал обо мне. Не правда ли? Маленькая потаскушка не шевельнулась на своем стуле. Она прихлебывает свой кофе. А ваш Пьер Февр? Ха! ха!
– Замолчите! Как вам не стыдно говорить все это?
– Это правда. Замолчим. Вон подходит мой поезд. Убирайтесь! У вас нет желания броситься под него вместе со мной? В таком случае, убирайтесь! Убирайтесь, говорю вам!
Я увидела огонек, рождавшийся в конце линии, еще совсем крохотный; но от одного того, что он двигался, он становился больше всех стоявших здесь фонарей – как снаряд, пущенный прямо на нас с горизонта.
И едва улавливаемый ухом рокот, который сопровождал его, казался не менее страшным, чем те непрерывные раскаты грома, что отягчают августовские ночи.
Тогда я уцепилась за Цецилию, стала тащить ее назад и мне удалось прижать ее к фонарю. И не заботясь о том, режет или нет ее спину угол фонарного столба, я судорожно схватилась двумя руками за железные прутья и зажала тело Цецилии между своей грудью и фонарным столбом.
Она отбивалась, она изо всей силы упиралась обеими руками в мою грудь; а в это время серо-зеленые глаза спешили излить на меня всю накопившуюся в ней ненависть.
Поезд громыхал. Так как я была повернута к нему спиной, то я не могла удостоверится, не движется ли он на нас, прямехонько на нас. Я не смела надеяться, что ему удастся удержаться на рельсах, что маленького выступа рельс будет достаточно для отведения его страшной массы на полметра в сторону. Я чувствовала, как он обрушивается своей тяжестью на мои плечи, сокрушает как былинку и нас, и нашу слабую опору. Но эта паника, охватившая мое тело, заставляла мои пальцы еще яростнее сжимать железные прутья.
Потом свист и грохот, задрожала земля, локомотив, как дом, со своей красноватой топкой, огни и лязганье вагонов – и мысль, что каждая дверца вагона способна скосить нас.
Цецилия плюнула мне в лицо.
Наконец, прошел багажный вагон, увлекая за собой красный огонь; и шум поезда обратился вдруг в печальное, как смерть, завывание, но он удалялся и уже не был страшным.
Я отпустила Цецилию. Я вытерла плевок на своем лице. Я стала плакать. Цецилия схватила мои руки, сжала их, поднесла к губам. Кисти моих рук болели.
Цецилия выпустила их.
– О! Это совсем не в благодарность вам! – сказала она мне.
Я взяла ее руки в свою очередь.
– Вы должны поклясться мне, что больше не повторите этого.
Она смотрела в мои глаза, увлажненные слезами.
– Хорошо. Обещаю вам.
– Серьезно обещаете?
– Да… обещаю серьезно.
Потом я сказала ей:
– Что это за поезд? Я не знала его.
– Оттого, что вы никогда не переходили полотна в этот час. Это номер 14. Экстренный. Но ход у него хороший.
– Теперь мы должны возвратиться, и живо. Что должны были подумать там, в столовой?
Мы пустились обратно через рельсы. Цецилия осторожно вела меня. Она сказала мне:
– Мы незаметно поднимемся в мою комнату. Вы немножко освежите водой свои глаза. А мне, пожалуй, тоже нужно бы поправить свою прическу.
Мы вошли в дом с большими предосторожностями. Поднялись по лестнице, стараясь идти так, чтобы не скрипели ступеньки. Когда мои башмаки скрипнули два или три раза, Цецилия посмотрела на меня, улыбаясь. Ее комната была почти такая же, как комната Марты.
Пока мы приводили себя в порядок, Цецилия сказала мне: