А то, что он мне говорил о любви, которая вспыхивает с первой минуты между каждым мужчиной и каждой женщиной (он шутил только наполовину, и я чувствую, что под этим кроется некая истина; что он затронул, шутя, одну из тайн жизни), как это вяжется с моим открытием! Эти тысячи прохожих на марсельской улице, эти искры, вспыхивающие повсюду. Я вижу их. Но красота? Что общего между этим мимолетным объятием двух взглядов и долгим, глубоким опустошением души прекрасным лицом? И если бы мне даже удалось примирить то и другое, как связать это с моим всегдашним представлением о любви? Если бы я любила человека, я знаю наверное, что любила бы только его. Например, если бы я любила Пьера Февра и встретила потом какое-нибудь лицо, красивее чем его самое красивое лицо в мире?
Мимо меня прошло несколько мужчин. Они посмотрели на меня. У двоих, по крайней мере, мелькнул в глазах свет, который говорил, что я красива. Однако, возможно, что они любят женщину, что они любят ее очень сильно.
Я бы хотела поговорить об этом с Пьером Февром. Я не знаю никого другого, кто бы мог понять меня. Мари Лемиез не могла бы в этом разобраться. В нем есть легкомыслие; он не очень уважает женщин, однако считает дурным смущать их покой. Но он не фат, Хотя трудно быть в меньшей степени фатом, чем он, при его уверенности.
Я подумала о смехе Пьера Февра. В этом какая-то тайна! Ни ваш разум, ни окружающее вас не может устоять перед преображающей силой, таящейся в этом смехе. После него нельзя думать и смотреть, как раньше. Все вещи освещаются новым светом. Если бы я услыхала сейчас смех Пьера, то что стало бы со всеми моими размышлениями? Если бы я услыхала, как смеется Пьер Февр, как раз в ту минуту, когда глаза хотят заглянуть в зеркало? Перестала ли бы я быть красивой? Или признала бы вдруг, что красота больше не имеет значения? Нет, правда осталась бы правдой, но только неожиданно облегченной, как пение, перескакивающее с низких голосов на высокие.
Я вышла из магазина и очутилась на улице. Лишенное зеркал и огней, мое ощущение красоты немного ослабевало. Люди, встречавшиеся мне, казалось, были заняты совсем другими мыслями. О чем они думали? Может быть, о продаже зерна, которую только что устроили, о работе, которую надо закончить, о партии в карты перед обедом в жалком кафе.
Я принялась жалеть о Париже. В шесть часов Вечера на бульваре Монмартр в головах у людей есть место для нескольких тысяч мыслей, самых жалких. Но все-таки появление красивой женщины ощущается толпой. Эти люди, усталые и спешащие к себе домой, еще сохраняют в своем распоряжении столько времени, столько души, что красивое лицо начинает в них то опустошение, о котором я не перестаю думать. Я не могу, как Пьер Февр, думать о Каннебьере, которой я никогда не видела. Я думаю о бульваре Монмартр. Я представляю себе не совсем так, как он, все эти бесчисленные мгновенные близости между мужчинами и женщинами. Он говорит об искрах и сверкании искр со всех сторон, о кратком взрыве любви между двумя живыми существами, уходящими друг от друга. Это, должно быть, верно. Но сегодня я могу мечтать только о прекрасном лице, озаренном уличными огнями (а не светом дня), на которое смотрят люди из толпы. И прекрасное лицо словно жалит каждого из них. Они чувствуют все, как оно проникает в них, словно очарование и словно боль. Каждый мужчина вкушает на мгновение горечь того, что эта прекрасная женщина ему не принадлежит; и драгоценная капля яда, уносимая им, оставит на его губах более отчетливый вкус, чем все его дневные труды.
За два часа до урока я еще не решила, пойду ли к Барбленэ. Я не знала также, как себя там держать.
Но мне думается, что моя нерешительность была только мнимой. Если бы что-нибудь внезапно помешало мне идти туда, я была бы очень разочарована. Я даже не знаю, не нашла ли бы я средства во что бы то ни стало пойти туда.
Дом Барбленэ приготовил мне самую ничего не значащую встречу. Дверь, передняя, движения служанки, мое появление в гостиной, рукопожатие сестер, ничто, по-видимому, не предвещало событий. Это было к лучшему. У меня не было охоты растрачивать свое мужество на предварительные мелкие препятствия. Сетования кухарки, например, или вид Март, одинокой и в слезах, сразу же утомили бы меня. Может быть, сестры со своей стороны думали так же.
В этот день наша встреча носила характер чего-то непреодолимого. Мы побороли свое отвращение, свою лень страдать. Может быть, каждая из сестер собиралась было ускользнуть от урока, — Март из опасения, что я замечу ее неудовольствие, Сесиль потому, что ее совесть была не совсем чиста передо мной. На самом деле они были тут. И, как это ни странно, первые минуты были нам всем приятны. Мы наслаждались своим присутствием здесь, как неожиданностью, как успехом, который уничтожил все благоразумные расчеты, и в то же время оберегали его, как редкостный и хрупкий предмет.