— Поглядев на убегающий гравий дороги, Пьер Февр как раз принялся говорить, подняв к г-же Барбленэ лицо, ничем не подозрительное:
— Я очень рад, что вы с нами. Мадмуазель Люсьена очень плохого мнения обо мне. Она считает меня чистейшим фантазером. Мы-то с вами родня и хорошо знаем, насколько все в нашей семье серьезные люди.
Потом, повернувшись ко мне:
— Послушайте, вы же не считаете г-жу Барбленэ легкомысленной? Так вот: г-жа Барбленэ вам скажет, что, в сущности, в нашей семье мы все такие — чрезвычайно серьезные. Это даже не вопрос крови, потому что передается браком. Моя профессия, моя так называемая профессия придает мне несколько ветреный вид. Но я не могу не думать всего того, что говорю. Например, хоть я и чувствую большую склонность к монашеской жизни, я никогда не говорил, даже к концу обеда, что хочу принять пострижение; потому что, если бы я это сказал, я бы это думал, а если бы я это думал, мне грозила бы опасность это осуществить.
Когда я вам говорю о своем проекте заняться изучением отельного дела, это совершенно серьезно. Сознаюсь, что эта мысль явилась мне отчетливо только пять минут тому назад. Но я, очевидно, уже носил ее в себе.
И если я предлагаю вам объединиться, я, может быть, самый невоспитанный господин, но я также искренен, как если бы сказал вам, что нахожу вас красивой или что экипаж, в котором мы находимся, движется с умеренной скоростью. Безусловно. Г-жа Барбленэ хмурит брови, чтобы дать мне понять, что я слишком спешу. Но мне необходимо использовать разбег и закончить мое объяснение. На чем я остановился? Да. Итак, я отлично рисую себя женатым на вас, если вы хотите меня, и представляю себе, как мы держим крупный отель для туристов в самой интересной стране. На какой-нибудь большой европейской дороге. Ах, я это себе отлично представляю. Только не думайте, что я ставлю отель непременным условием. Мы попробуем что-нибудь другое, если вам больше нравится.
В воспоминании, сохранившемся у меня от этой минуты, преобладает не смущение, не слегка пьяная радость, а скорее изумление. Именно с этого мгновения я освободилась от многих условных понятий о возможном и невозможном в общественных отношениях. До сих пор я считаю, что если несколько человек того или иного круга находятся вместе, поле событий и слов, которые могут возникнуть между ними, строго ограничено; и что существует как бы физическая невозможность преступить известные условности. Если собралось семь или восемь человек, маленький буржуазный салон, — мы знаем наперед если не то, что будет сказано, то, во всяком случае, что не может быть сказано и не может быть сделано. Нам кажется, что одного сколько-нибудь резкого отклонения в языке или поведении достаточно, чтобы сокрушить стены или, во всяком случае, чтобы рассеять общество на все четыре стороны. И одна мысль о таком отклонении пугает самых смелых. Каждый повинуется приличиям всей массой своей души, в то время как части его тела повинуются законам тяготения, и притом с такой же покорностью.
При виде обеих дам Барбленэ, Пьера Февра и меня, разодетых, в этом экипаже, катящемся к церкви, можно было подумать, что здесь не много простора для слов и событий. Я убеждалась в обратном.
Невероятно было уже то, что Пьер Февр нашел в себе силу быть до такой степени некорректным. Но что было похоже на чудо, так это полное отсутствие скандала вокруг его слов. Каким образом чудовищная вещь, которую он сказал, могла показаться среди нас четверых такой естественной?
Г-жа Барбленэ сперва нахмурила было брови, но мало-помалу подняла их. В то же время она выпрямила голову. Казалось, она хотела немного увеличить расстояние между собой и Пьером Февром, но нельзя было понять, для того ли, чтобы показать, что она хочет от него отстраниться или чтобы рассмотреть его издали. Сесиль, напротив, наклонилась к нам.