Ее глаза блестели. Я чувствовала себя со всех сторон захваченной стремительным излиянием ее души.
— Март, Март! Мне кажется, мы говорим глупости. Вы говорите, как о случившемся, о таком… о чем никогда не было и речи.
Я открыла дверь.
— Нас, наверное, ждут внизу.
Она не шла. Я видела, что она не придает ни малейшего значения моим уверениям.
— Скажите мне все-таки… что вы не отказываетесь.
— Какая вы упрямая, милая Март, и бог знает из-за каких фантазий!.. Ну, хорошо… Я не отказываюсь.
Г-н Барбленэ сидел слева от меня, г-жа Барбленэ — напротив, Пьер Февр — справа от г-жи Барбленэ. Сесиль и Март занимали концы стола — Сесиль между Пьером и отцом, Март между г-жой Барбленэ и мной.
Стол был очень тщательно накрыт. Во всем чувствовалась некоторая торжественность.
Уже случалось, что мы собирались все вшестером в гостиной, но за столом еще никогда. Этот обед был чем-то таким, чего прежде не бывало, и новизну ему придавало прежде всего мое присутствие. Я оказывалась поэтому самой чувствительной точкой собрания, местом, куда естественно скоплялась общая принужденность. Я бы легко освоилась с этой неловкостью, если бы наше общество не скрывало чего-то более волнующего, чем просто новизна.
Но дело в том, что обед являлся по отношению ко мне некоей многозначительной церемонией. Я старалась не обращать на это внимания, сколько могла: и мой разум нашел себе как бы временное убежище в созерцании г-жи Барбленэ.
Ее лицо находилось против меня; мои глаза направлялись на него совершенно невольно. Хотя, собственно, это недостаточно сильно сказано. Ее лицо решительно привлекало меня, притягивало к себе, наклоняло к себе, как вид работы, которую нужно выполнить, — клочок земли, который нужно вспахать, дрова, которые нужно допилить, — привлекает рабочего, склоняет его над работой, несмотря на усталость. Завязывалось убедительное соглашение между чертами этого лица и моим вниманием. Я шла по складке, отделявшей щеки г-жи Барбленэ от их отвислой части, потом по другой складке, отделявшей подбородок от его жирной подкладки. Тогда меня останавливала бородавка. Я обходила ее кругом. Мой взгляд останавливался на этой зернистой поверхности, на почти что розовом кольце, сжимавшем основание бородавки, на пучке седоватых волос, избивавшемся на верхушке. Затем одним прыжком я перескакивала к левому глазу; мне казалось, будто я повисаю на немного припухшем веке и будто я сама заставляю его время от времени вздрагивать, давая своему взгляду давить на него всей своей тяжестью.
Затем крупный нос, что называется бурбонский, внушал мне что-то вроде желания куснуть, ощущение пищи, мысль о полезной массе, которую телу приятно поглощать и которая уже одним своим видом усмиряет в вас гложущее нетерпение голода.
И как в каком-то кошмаре, который я поддерживала в зачаточном состоянии, мне показалось, что обед начался колдовским обрядом, в силу которого в пустоту моего тела упал сочный кусок существа г-жи Барбленэ.
И только первая настоящая еда в моей тарелке, суп с клецками, освободила меня от этого наваждения и вернула меня обществу.
Г-н Барбленэ бросал беспокойные и доброжелательные взгляды то на мою тарелку или рюмки, то на жену. Вероятно, он проверял, те ли поставлены рюмки для красного и белого вина, взяла ли я все, что надо, одобряет ли его жена то, как, в смысле вещественном, завязывается торжество. Но он был так озабочен видимым только во имя того невидимого, которое оно для него представляло. Если обед более или менее удачно начинался на белой плоскости скатерти, можно было надеяться, что он так же благоприятно разовьется в другом пространстве, где находились наши души. И он не без причин избегал вопрошать глазами некоторые области стола.
Март и Сесиль, хоть и сидели друг против друга, не обменялись ни взглядом. Март, немного согнувшись, упорно смотрела в свою тарелку, а ее тонкая рука, белая с синими жилками, играла подставкой для ножей. Сесиль держала голову и плечи очень прямо, но останавливала глаза посреди стола. Она казалась довольно далекой от нас или, по крайней мере, нерасположенной соединяться с нами другими узами, кроме самых скрытых мыслей.
Пьер Февр позабавил бы меня, если бы тому не мешала глубина испытываемых мною разнообразных чувств. Его лицо внезапно покрывалось тем же потоком складок, что и при улыбке; в нем было все, кроме самой улыбки. Ему немного не хватало обычной легкости приноравливаться к положению и извлекать из него удовольствие. Бодрость, нужная для того, чтобы предложить папиросу туземному вождю, была подавлена досадной необходимостью делать это лишний раз, когда было бы так хорошо находиться не здесь. Время от времени он бросал мне взгляд соучастника, товарища, взгляд, которым обмениваются двое потерпевших кораблекрушение. Он быстро взглядывал на папашу Барбленэ; приблизительно так смотрят на корабле на подручного, прежде чем задать ему слишком сложную для него работу, и, подумав, отказываются от этой мысли. По г-же Барбленэ, закрывавшей ему весь горизонт, слева, он скользил косым взглядом, как бы говоря: «С этой стороны, очевидно, дело серьезнее».