V
Две недели спустя, во время урока, я была вынуждена пообещать молодым девушкам принести на другой день «трудную» музыкальную пьесу и доставить им удовольствие своей игрой. В начале наших отношений я избегала всего, что могло походить на испытание моей компетентности. Но в течение этих двух недель любопытство моих учениц уже изменило свою природу. Один метод моего руководства их работой рассеял все их сомнения насчет моих достоинств преподавателя. Старшая теперь интересовалась разве только местом, занимаемым мной в иерархии, отделяющей хорошего преподавателя от блестящего виртуоза. Что касается младшей, которая никогда не сомневалась во мне, то она желала послушать мою игру просто для того, чтобы насладиться ею, и особенно, чтобы иметь повод полюбоваться мной.
Поэтому я пришла на другой день с тетрадью сонат под мышкой. Я была уверена, что г-жа Барбленэ найдет предлог войти и послушать меня. Я видела уже появление чая и тартинок, и согласна была примириться с этой маленькой церемонией.
Служанка открыла мне дверь гостиной. Еще ничего не видя, я поняла, что вся семья была в сборе. Но, как и в день моего первого посещения, у меня было впечатление, что предо мной пять человек. Это впечатление было до такой степени тождественно, что я подумала сначала о возобновлении или о просто воспоминании моей первоначальной иллюзии. Чтобы прогнать ее, я обвела внимательным взором всех присутствовавших. Я убедилась тогда, что в комнате действительно было не четыре, а пять человек, кроме меня. Пятым был молодой человек, одетый в темное, брюнет, бритый, который в момент моего прихода сидел между г-ном Барбленэ и Цецилией.
Мне кажется, что я помню, как г-н Барбленэ пробормотал несколько слов, знакомя нас. Но как только все сели, г-жа Барбленэ взяла слово.
Медленно, однако без излишних отклонений, она сделала как бы официальный отчет о положении. Она сказала, в общем, все, что нужно было для того, чтобы каждый из нас счел свое собственное присутствие и присутствие других вполне естественным: дочери не могли скрыть от нее обещания, которого они добились от меня; семья чувствует большую неловкость по отношению ко мне и просит у меня извинения. Я не должна сердиться на людей, лишенных всяких развлечений. Молодые девушки уже составили себе такое высокое представление о своей учительнице и уже столько наговорили о ней, что никто в доме не может отказаться от желания послушать меня. Даже служанка, вероятно, приложила ухо к двери. Что касается г-на Пьера Февра, их родственника, которого я, наверное, буду иметь случай видеть еще не раз во время его визитов, то его попросили остаться, чтобы доставить ему удовольствие познакомиться со мною; Барбленэ полагают, что я не буду жестокой и не стану требовать его удаления перед тем, как сесть за рояль.
В течение всей этой речи я не спускала глаз с г-жи Барбленэ. Я рассматривала ее лицо с необычайным, почти нелепым вниманием, не пропуская в то же время ни одного ее слова. Ее черты появлялись передо мной одна вслед за другой, обособленные и в то же время увеличенные, в свете, который, как я ощущала, истекал из меня, между тем как цепь высказываемых ею утверждений без сопротивления вонзалась в мое сознание наподобие тонкого зубчатого колеса. Так что в заключение лицо и речь, эти две различные вещи, слились для меня воедино. Каждая черта лица г-жи Барбленэ и каждое ее слово подымались одним и тем же движением, как если бы они были спаяны друг с другом. То и другое казалось мне по существу тождественным, всегда слитым вместе. Служанка, слушающая у двери, вошла в мое сознание вместе с зерновидным выступом и седоватым пучком волос бородавки г-жи Барбленэ. Имя г-на Пьера Февра так тесно связалось у меня с немного припухшим и дрожащим левым веком г-жи Барбленэ, что я подняла свой взгляд к брови и первой морщине лба, как бы желая заставить ее скорее высказать мне свое мнение о г-не Пьере Февре.
При своем характере, хорошо мне известном, я должна была бы почувствовать большую досаду. Я примирилась с возможным присутствием г-жи Барбленэ, но я совсем не предвидела, что меня будут демонстрировать. Поэтому я заявляла себе, что моей любезностью злоупотребляют, что у этих людей нет такта, что я полна гнева. Но в глубине души я совсем не желала, чтобы обстоятельства сложились иначе и чтобы я каким-нибудь чудом была избавлена от участия в том, чему предстояло произойти. Я не скажу, чтобы в своих затаенных мыслях я находила положение вещей во всех отношениях приятным; но оно, во всяком случае, интересовало меня. Один час гамм с двумя провинциальными барышнями — тут не от чего прийти в возбуждение. Что может быть тривиальнее? В общем, пресную работу мне заменяли работой, не лишенной остроты.
В первый раз после долгого перерыва мне предстояло играть перед аудиторией. Пока Марта наливала чай, а Цецилия предлагала нам пирожные, я обсуждала, на какой сонате мне следует остановить свой выбор. Но главным образом меня занимали удивительные различия, которые способны обнаружиться в действии как будто тождественном. Я могу играть одну и ту же сонату, когда я одна, могу играть ее с ученицей и, наконец, перед маленькой аудиторией, вроде сегодняшней. Совсем одна, в своей комнате, вечером, в момент усталости или разочарования, или почуяв в воздухе, от стен, как бы призыв. Совсем одна. Первые звуки рояля заставляют меня трепетать. Тяжелые аккорды поворачиваются на своих петлях, как створки бронзовой двери. Кажется, будто невидимые, но уже совершенно созревшие события ожидают лишь сигнала, чтобы вторгнуться в жизнь. Жалкий покой нарушен. Обманное соглашение разорвано. Вещь только что казалась мне самой важной, собирала складки на лбу, а теперь я даже не знаю хорошенько, что собственно такое эта вещь. Я едва успеваю заметить, как она убегает и рассеивается. Решительным шагом душа устремляется вперед, по миру проносится вихрь, и все формы рушатся. Впечатление светопреставления. Последний судья водружается на развалинах, и первые законы вечности слышатся в грохоте всеобщего разрушения.
Но мне нельзя слишком углубляться в такие мысли. В противном случае я не буду в состоянии сесть на странный черный табурет на винте, который вместе с висящим над роялем портретом чиновного дяди кажется главной принадлежностью обстановки грозного суда. А так как у меня не хватит мужества убежать, то я останусь на нем, жалкая и парализованная.
Мне нужно прогнать воспоминания о своей комнате, отделаться от пьянящего сознания одиночества. При небольшой дозе доброй воли я могу извлечь удовольствие из того, что ожидает меня. Играть прекрасное произведение перед людьми, только наполовину понимающими его, вещь не слишком возбуждающая, но само событие несомненно более содержательно, чем я думаю, ибо я очень ясно чувствую, что моя душа не относится к нему с пренебрежением.
Мне остается только спокойно сесть на табурет и не думать ни о ком в отдельности; ни о г-же Барбленэ, ни о старшей дочери, ни особенно об этом новом лице. Я знаю, что это будет нелегко. Мне необходимо обуздать свое жалкое возбуждение, которое довольно быстро утихает, когда я одна, но всегда мучит меня, когда я бываю на людях. «Найдет ли г-жа Барбленэ мою сонату достаточно блестящей для такого семейного собрания? Сумеет ли Цецилия оценить трудность исполнения и захочет ли признать, что я действительно принадлежу к числу искусных музыкантов? Этот г-н Пьер Февр понимает ли что-нибудь в музыке? Может быть, его и пригласили специально для того, чтобы он высказал свое мнение, и этим мнением все другие будут руководствоваться? И в этом последнем случае является ли он одним из тех мнимых знатоков, которые гораздо опаснее невежд, или подлинным любителем? Должна ли я играть так, чтобы ослепить мнимого знатока? Или же, напротив, игра моя должна быть тонкой, рассчитанной специально на любителя, служить как бы знаком внимания, который я оказываю ему?»