Попытаемся же устранить все эти вопросы, справиться с ними. Я не могу помешать их возникновению, и, пожалуй, нет ничего худого в том, что они существуют в глубине моего сознания. Но пусть они лежат там спокойно.
Мне нужно, наконец, сесть… Вот маленький церемониал и готов. Ряд предложений, которым я нисколько не противлюсь, заканчивается фразой:
— Сударыня, мы вас слушаем.
Я за роялем. Взгляд, брошенный мной на клавиши, на лакированный корпус, на зажженную слева от меня свечу, успокаивает меня относительно моего внутреннего состояния. Когда предметы предстают предо мной таким образом, когда отблеск на лакированном дереве, сверкающее очертание, пламя не просто сухо уведомляют меня о присутствии вещей, но наполняются какой-то торжественной яркостью и смотрят мне, так сказать, в глаза, то я знаю, что моя душа не безучастна; я знаю, что она вмешается в то, что я буду делать, со своими потребностями и своими силами, в частности, с ее удивительной способностью искать подлинное счастье как раз там, где нужно.
Я начинаю играть. Рояль теперь почти настроен. Даже привкус плесени, свойственный его звукам, кажется только привкусом старины.
С самых первых нот я чувствую, что все будет обстоять благополучно. Мне нечего страшиться сегодня того нервного расстройства, которое возникает иногда в сотне мест головы и тела, но особенно любит сосредоточиваться в кистях рук, их суставах, кончиках пальцев, так что каждое наше движение превращается в разрывание ряда узлов.
В общем, мне приятно. Конечно, это не то неистовство души, которое я наблюдаю в себе, когда я играю одна в своей комнате. Но это и не простое удовлетворение тщеславия. Я несомненно польщена тем, что все эти люди собрались здесь ради меня, что они так почтительно слушают меня. В течение четверти часа я наслаждаюсь сознанием своего превосходства. Я уже не нуждающаяся барышня, зарабатывающая себе пропитание. Две присутствующие здесь хорошо обеспеченные маленькие буржуазки восхищаются мной, завидуют мне, по крайней мере в течение того времени, пока будет звучать музыка, и наступившая тишина не вернет им более плоских мыслей и более рассудительного взгляда на жизнь. Но в испытываемом мной удовольствии есть и нечто другое. Отчего я вдруг представила себе маленькую деревенскую церковь и скромный, но редкий праздничный обряд, совершаемый перед кучкой крестьян? Старушку, прислонившуюся к столбу; четки и пение гармониума. Во всей картине ничего грозного и величественного, никакого пророческого исступления; никакого экстаза в этой маленькой церковке; но это все же религия.
Только что отброшенные мной заботы остаются в поле моего зрения, но отодвигаются куда-то далеко. Я сознаю их, но они не докучают мне. Мое теперешнее удовольствие ничем не затуманено. Все, что окружает меня, все, что является составной частью обстановки, в которой я нахожусь, воспринимается мной необыкновенно отчетливо.
Слушателей своих, сидящих сзади, немножко влево от меня, я представляю себе так же ясно, как аккорд, который я беру в этот момент; и ни три диеза, ни судорога, схватывающая два моих первых пальца, не заглушают впечатления, получаемого мною от моей аудитории; напротив. Кажется, будто мои мысли заостряются одна о другую.
В гостиной находятся четыре Барбленэ, размещение которых в комнате ощущается мной со всей отчетливостью. Марта недалеко от меня — она встает, чтобы перевернуть мне страницу, но немножко поздно — г-жа Барбленэ на довольно большом расстоянии от Марты. Затем линия семьи изгибается, достигая г-на Барбленэ, который сидит несколько позади, и заканчивается старшей сестрой Цецилией, находящейся как раз за моей спиной.
Но я не забываю и г-на Пьера Февра. Я не смешиваю его с семьей. Он присутствует отдельно от нее. Почему я вдруг спрашиваю себя, что я испытала бы, если бы в комнате остались только он да я, он — сидя на том же месте, что и сейчас, я — тоже как сейчас, за роялем? Я думаю, что мои пальцы свело бы, что мои глаза не видели бы больше нот, что я не могла бы продолжать игру.
Напротив, его присутствие в обществе семьи Барбленэ вселяет в меня большую охоту играть, не позволяет мне небрежно и со скукой скользить по клавишам, заставляет меня рассматривать каждую черточку партитуры как интересное и трудное предприятие, выйти с честью из которого доставляет большое удовольствие. Его присутствие действует, как возбуждающий напиток. Я даже думаю, что меня слушали бы не так внимательно, если бы его не было. А слушают меня с неожиданным вниманием, которое, я чувствую, подступает ко мне, изливается на меня, поддерживает меня, которое с большой эластичностью ловит и отражает движение моей игры и которое доходит вплоть до двух больших раскрытых страниц моей нотной тетради, как бы для того, чтобы ярче осветить их и наполнить их смыслом.
Когда соната окончена, я оборачиваюсь. Я рассеянно слушаю делаемые мне комплименты. Я вижу лица. Я встречаю возбужденные взгляды. В коричневых глазах Марты светится горячий блеск, более глубокий и более томный, чем обыкновенно. Блеск этот исполнен трепета и тянется к чему-то, как поцелуй. Но к чему? Что в этих глазах обращено ко мне, что к музыке и что к тому, чего я не угадываю?
Я не решаюсь повернуться прямо к Цецилии. Однако, я желала бы видеть ее лицо. Я чувствую себя склонной польстить ей, например, спросить, каково ее мнение о сонате, или объявить ей — чего я совсем не думаю, — что как раз ее я считаю способной играть впоследствии вещи в этом роде.
Ее серо-зеленые глаза, на которые я взглядываю украдкой, излучают какую-то сухую печаль. Я хотела бы заставить ее произнести слова, которые немного облегчили бы ее взгляд. Но что-то мешает мне. Больше чем когда-нибудь, она производит на меня впечатление темного тела.
Г-н Пьер Февр покидает свое место. Медленно обходя всю семью, он приближается к роялю и бросает взгляд на партитуру. У него черные глаза, как у Марты, более темные, как мне кажется, без золотых и красноватых крапинок. Он встал и прошел с очень довольным видом. Вот он совсем около меня. Он перелистывает страницы, которые я играла. Только по маленькому движению, морщащему его веки и ноздри, я угадываю, что он нашел наиболее взволновавшее его место сонаты, — то самое, которое и мне нравится больше всего и которое он теперь с таким удовольствием повторяет про себя.
Чувствуется, что он понимает музыку, что он умеет ценить ее. Даже его манера держать тетрадь и сгибать страницы выдает в нем человека, привыкшего обращаться с такими вещами. Он, пожалуй, доволен, что я замечаю это, но я благодарна ему за то, что он почти ничего не сказал мне.
В этот момент г-жа Барбленэ взяла слово, чтобы выразить благодарность от лица собравшихся:
— Сударыня, слушать вас — истинное восхищение, и затрудняешься, чему следует больше изумляться: гибкости ваших пальцев в мотивах танцевального характера или выразительности, с какою вы передаете чувствительные места.
В конце фразы она наклонилась в сторону г-на Пьера Февра, как бы приглашая его в свидетели. Но он ограничился словами:
— Мадемуазель играет прекрасно.
Что касается г-на Барбленэ, то по лицу его было разлито восхищение. Он похож был на помещика, который только что предложил гостям бутылочку из своих погребов и настолько упоен их удовольствием, что сам не чувствует потребности пить.
Меня попросили сыграть другую пьесу. Г-н Пьер Февр сел на этот раз не между Цецилией и г-жей Барбленэ, а между г-жей Барбленэ и Мартой. Я не могла помешать себе заметить эту перемену места и пуститься в связи с нею в рискованные догадки по поводу отношений молодого человека к семье. Все время упрекая себя за ассоциирование тонкой музыки с низменными мыслями, я говорила себе, что г-н Пьер Февр — по своему возрасту, по своим внешним данным — очень подходящая фигура для того, чтобы занимать в доме положение жениха. Его родство с Барбленэ не препятствует этому. Конечно, он ведет себя очень сдержанно, так что я не могу разобрать, какой из двух девушек он оказывает предпочтение. Но эта сдержанность вполне естественна со стороны хорошо воспитанного человека, особенно в присутствии постороннего лица, каковым являюсь я.