Я начинаю играть. Рояль теперь почти настроен. Даже привкус плесени, свойственный его звукам, кажется только привкусом старины.
С самых первых нот я чувствую, что все будет обстоять благополучно. Мне нечего страшиться сегодня того нервного расстройства, которое возникает иногда в сотне мест головы и тела, но особенно любит сосредоточиваться в кистях рук, их суставах, кончиках пальцев, так что каждое наше движение превращается в разрывание ряда узлов.
В общем, мне приятно. Конечно, это не то неистовство души, которое я наблюдаю в себе, когда я играю одна в своей комнате. Но это и не простое удовлетворение тщеславия. Я несомненно польщена тем, что все эти люди собрались здесь ради меня, что они так почтительно слушают меня. В течение четверти часа я наслаждаюсь сознанием своего превосходства. Я уже не нуждающаяся барышня, зарабатывающая себе пропитание. Две присутствующие здесь хорошо обеспеченные маленькие буржуазки восхищаются мной, завидуют мне, по крайней мере в течение того времени, пока будет звучать музыка, и наступившая тишина не вернет им более плоских мыслей и более рассудительного взгляда на жизнь. Но в испытываемом мной удовольствии есть и нечто другое. Отчего я вдруг представила себе маленькую деревенскую церковь и скромный, но редкий праздничный обряд, совершаемый перед кучкой крестьян? Старушку, прислонившуюся к столбу; четки и пение гармониума. Во всей картине ничего грозного и величественного, никакого пророческого исступления; никакого экстаза в этой маленькой церковке; но это все же религия.
Только что отброшенные мной заботы остаются в поле моего зрения, но отодвигаются куда-то далеко. Я сознаю их, но они не докучают мне. Мое теперешнее удовольствие ничем не затуманено. Все, что окружает меня, все, что является составной частью обстановки, в которой я нахожусь, воспринимается мной необыкновенно отчетливо.
Слушателей своих, сидящих сзади, немножко влево от меня, я представляю себе так же ясно, как аккорд, который я беру в этот момент; и ни три диеза, ни судорога, схватывающая два моих первых пальца, не заглушают впечатления, получаемого мною от моей аудитории; напротив. Кажется, будто мои мысли заостряются одна о другую.
В гостиной находятся четыре Барбленэ, размещение которых в комнате ощущается мной со всей отчетливостью. Марта недалеко от меня – она встает, чтобы перевернуть мне страницу, но немножко поздно – г-жа Барбленэ на довольно большом расстоянии от Марты. Затем линия семьи изгибается, достигая г-на Барбленэ, который сидит несколько позади, и заканчивается старшей сестрой Цецилией, находящейся как раз за моей спиной.
Но я не забываю и г-на Пьера Февра. Я не смешиваю его с семьей. Он присутствует отдельно от нее. Почему я вдруг спрашиваю себя, что я испытала бы, если бы в комнате остались только он да я, он – сидя на том же месте, что и сейчас, я – тоже как сейчас, за роялем? Я думаю, что мои пальцы свело бы, что мои глаза не видели бы больше нот, что я не могла бы продолжать игру.
Напротив, его присутствие в обществе семьи Барбленэ вселяет в меня большую охоту играть, не позволяет мне небрежно и со скукой скользить по клавишам, заставляет меня рассматривать каждую черточку партитуры как интересное и трудное предприятие, выйти с честью из которого доставляет большое удовольствие. Его присутствие действует, как возбуждающий напиток. Я даже думаю, что меня слушали бы не так внимательно, если бы его не было. А слушают меня с неожиданным вниманием, которое, я чувствую, подступает ко мне, изливается на меня, поддерживает меня, которое с большой эластичностью ловит и отражает движение моей игры и которое доходит вплоть до двух больших раскрытых страниц моей нотной тетради, как бы для того, чтобы ярче осветить их и наполнить их смыслом.
Когда соната окончена, я оборачиваюсь. Я рассеянно слушаю делаемые мне комплименты. Я вижу лица. Я встречаю возбужденные взгляды. В коричневых глазах Марты светится горячий блеск, более глубокий и более томный, чем обыкновенно. Блеск этот исполнен трепета и тянется к чему-то, как поцелуй. Но к чему? Что в этих глазах обращено ко мне, что к музыке и что к тому, чего я не угадываю?
Я не решаюсь повернуться прямо к Цецилии. Однако, я желала бы видеть ее лицо. Я чувствую себя склонной польстить ей, например, спросить, каково ее мнение о сонате, или объявить ей – чего я совсем не думаю, – что как раз ее я считаю способной играть впоследствии вещи в этом роде.
Ее серо-зеленые глаза, на которые я взглядываю украдкой, излучают какую-то сухую печаль. Я хотела бы заставить ее произнести слова, которые немного облегчили бы ее взгляд. Но что-то мешает мне. Больше чем когда-нибудь, она производит на меня впечатление темного тела.
Г-н Пьер Февр покидает свое место. Медленно обходя всю семью, он приближается к роялю и бросает взгляд на партитуру. У него черные глаза, как у Марты, более темные, как мне кажется, без золотых и красноватых крапинок. Он встал и прошел с очень довольным видом. Вот он совсем около меня. Он перелистывает страницы, которые я играла. Только по маленькому движению, морщащему его веки и ноздри, я угадываю, что он нашел наиболее взволновавшее его место сонаты, – то самое, которое и мне нравится больше всего и которое он теперь с таким удовольствием повторяет про себя.