Я перестала смотреть на себя. Я не думаю больше о себе. Я не думаю ни о ком. Но я понимаю теперь, что можно часами смотреть на очертание ноздри, изгиб губ и никогда не насытиться этим зрелищем. Взгляд чувствует потребность еще раз проследить линию носа и щеки, еще раз впиться в эту линию, сочетаться с нею, еще раз испытать ее непреодолимую власть. Луша говорит: "Опустоши меня, прекрасное лицо. Наполни меня собою, если можешь. Но ты не можешь. Потому что ты непрестанно роешь пропасть, куда ты низвергаешься".
Пьер Февр… Да, Пьер Февр. Я имею полное право думать о Пьере Февре, спросить себя, чем Пьер Февр станет в моем уме в соединении с теми мыслями, которые сейчас меня занимают. Лицо Пьера Февра. Когда я так долго смотрела на него вчера, мне кажется, я не чувствовала всего этого. Я осталась совсем спокойной, очень рассудительной. Как это странно; и как это было бы печально! Почему печально? Что я хотела сказать? То, что я смотрела на него так, как я смотрела только что на себя? Очень внимательно, конечно, но с каким-то, мне кажется, ненатуральным вниманием, как бы защищаясь. Первое средство защититься – не смотреть. Но когда не можешь помешать себе смотреть, остается поскорее импровизировать манеру смотреть. Неустанно обдумываешь. Нагромождаешь одну мысль на другую, как камни плотины.
Жаль, что его нет здесь, жаль, что я не нахожусь сейчас в том месте, где он, но так, чтобы нам не приходилось непременно разговаривать друг с другом. Например, в трамвае. Я села бы против него. Сегодня я наверное увидела бы, есть ли в его лице та страшная сила, которую я только что открыла. Я припоминаю его черты. Ценою легкого усилия мне удается представить его себе. Но это почти бездейственный образ. Когда я воспроизводила его в своем сознании, я, должно быть, сделала его безобидным. Или же… Замечательно, что я не могла бы сказать в этот момент, красив ли Пьер Февр… В известном смысле все представления, которые я накопила до сих пор, не имеют больше значения, они обесценились. Лишь те, которые я собираюсь составить себе, будут действительно полноценны.
Ну, а Пьер Февр – случалось ли ему уже призадумываться над красотою? В таком случае, что он думает обо мне? По-видимому, он обратил на меня внимание – это несомненно – но он не потерпел того большого внутреннего поражения, которое я умею теперь представлять. Его лицо не трепетало; он не кусал себе губы, он не побледнел. В его глазах не зажегся страшный огонь внезапного преклонения.
Что касается сказанного им мне о любви, вспыхивающей между каждым мужчиной и каждой женщиной с самой первой минуты, то он шутил тут только наполовину; и я чувствую, что под его словами скрывается истина; что, улыбаючись, он коснулся одной из тайн жизни, – как это согласовать с моим открытием? Эти тысячи прохожих на улицах Марселя и эти всюду вспыхивающие искорки. Я вижу это. Но красота? Что общего между этими мимолетными сплетениями двух взглядов и долгим, глубоким опустошением души, производимым красивым лицом? И даже если мне удастся примирить эти две вещи, как согласовать их с тем представлением о любви, которое мне всегда было свойственно? Если я полюблю мужчину, то, я уверена, я буду любить только его одного. Например, если мне случится полюбить Пьера Февра и если я встречу затем какое-нибудь более красивое, чем у него, лицо, самое красивое лицо в мире?
Несколько мужчин прошли только что мимо меня. У двоих, по крайней мере, загорелся в глазах огонек, говоривший о том, что я красива. Между тем, возможно, что они любят женщину, что они любят ее очень сильно.
Я хотела бы обсудить этот вопрос с Пьером Февром, спросить его об этом. Я знаю, что это единственное существо, которое поняло бы мой вопрос. Мария Лемье ничего в нем не поняла бы. Он элегантен, может быть, даже суетен; у него мало уважения к женщинам; он не совестится возбуждать у них волнение. Но он не фат. Я думаю, что мужчине трудно быть так мало фатоватым, как он, при свойственном ему отсутствии робости. Если я выскажу ему занимающие меня мысли, он не будет настолько глуп, чтобы увидеть в моих словах то, чего в них не содержится; он совершенно чистосердечно станет обсуждать со мной мой вопрос. Может быть, у него достанет смелости взять нас, т.е. себя и меня, в качестве примера с единственной целью сообщить определенность своим мыслям. Мы отделаемся смехом.
Смех Пьера Февра. Или то, что я называю так – раскат голоса, более ослепительный, чем смех. Какая тайна заключена также и здесь! Его смех и то, что он у вас вызывает, продолжение его смеха в вас. Мне кажется, в этом нет ничего общего с красотой. Но ни ваш ум и ничто из окружающего вас не может устоять против силы, заключенной в этом смехе. Когда вы услышали этот смех, вы не можете больше думать и смотреть на вещи так, как вы делали это раньше. На все предметы вдруг брызжет неведомый вам свет. Если бы я сейчас услышала смех Пьера Февра, что стало бы со всеми моими размышлениями? Если бы я услышала смех Пьера Февра как раз в тот момент, когда глаза мои вопрошали зеркало? Перестала ли бы я быть красивой? Или внезапно узнала бы, что красота не имеет больше значения? Нет, истина осталась бы истиной, но она сделалась бы вдруг более легкой, как мелодия, которая с низкого регистра перескакивает на высокий.