Я почувствовала желание громко спросить: "Что же делает Цецилия?" Я всячески пыталась представить себе ее в кухне, дающей служанке распоряжения относительно кофе или помогающей ей расставлять чашки на подносе, пыталась представить себе ее в своей комнате, поправляющей прическу. Это было невозможно. Образ ускользал от меня; состояние мое напоминало то наше состояние, когда мы силимся увидеть какой-нибудь сон: мы призываем его, подсказываем его себе, описываем, но он противится нашим усилиям, и вместо него вдруг появляется с необыкновенной отчетливостью страшный кошмар.
Затем сердце мое начало биться, стали сжиматься мои виски. Напрасно я повторяла себе: "Меня утомил этот обед. Это следствие моего волнения. Это вино папаши Барбленэ ударило мне в голову".
Я смотрела на Пьера. Я смотрела на г-жу Барбленэ. Она говорила о представителях своей семьи, которые жили в Париже, и спорила с г-ном Барбленэ относительно точного местонахождения церкви Сен-Рош. Еще немного, и я приняла бы участие в их споре, надеясь прогнать таким образом свои мысли о Цецилии и дать ей время вновь появиться здесь.
Потом мое беспокойство перешло в физическое недомогание. Мне казалось, что я бледнею, что я имею вид человека, на которого подействовал слишком тяжелый обед; поэтому я могла встать и выйти, пробормотав какое-нибудь извинение, и никто не придал бы этому значения.
Я вошла в кухню. Служанка возилась около большой цедилки для кофе.
– Барышни Цецилии нет здесь?
– Нет, мадмуазель.
– Вы не видели ее?
– Нет, не видала.
– Не видели? Она, значит, в своей комнате?
– Нет, ее нет там. Я только что оттуда. Я ходила к ней за этими салфеточками, которые мы складываем в ее шкафу. Вам нужно что-нибудь, мадмуазель Люсьена?
– Нет, нет, спасибо. Очень вам благодарна.
Тогда, не рассуждая более, я направляюсь к сеням и выхожу из дому.
Внезапно я оказываюсь во власти ночи, ветра, огней линии.
Одно мгновение я всматриваюсь в темноту, как всматриваются в звездное небо для отыскания Большой Медведицы. Огни занимают в моем восприятии надлежащие места: в глубине, совсем близко, подальше. Я вижу, как блестит кусок рельс в том месте, где я обыкновенно начинаю свой осторожный переход полотна.
Все эти огни, отделенные в настоящее время большими промежутками, неподвижны. Я ступаю на пути. Я иду в единственном известном мне направлении. Больше всего я остерегаюсь сигнальных проводов, которые не так сильно блестят, как рельсы, и, натянутые несколько выше, представляют большую опасность. Я иду прямо к тому большому фонарю, за который я уцепилась вечером, когда совершала свой первый переход через рельсы. Тогда я вижу, что кто-то прижался к фонарному столбу, не двигается и производит впечатление человека, чего-то ожидающего. Свет фонаря, распространяющийся вверх, в черноту, едва падает на это тело, почти что сливающееся со столбом.
Я стараюсь уменьшить шум моих шагов по насыпи и идти по возможности в длинных полосах тени. Я подхожу на расстояние трех рельсовых путей к этому человеку, который оказывается женщиной.
Она услышала меня; она оборачивается. Она делает попытку спрятаться за столбом, а затем бежит дальше через пути.
Я кричу:
– Цецилия! Цецилия!
Она колеблется. Я успеваю догнать ее в промежутке между рельсами.
– Цецилия, что вы здесь делаете?
Свет фонаря, который отвесно падает на нас и кажется смешанным с ночью, подобно свету луны, оставляет несколько пятен тени на лице Цецилии. Я обращаюсь с вопросом к уже преображенной Цецилии.
– Что вы здесь делаете?
Она смотрит в сторону, точно хочет убежать. Потом она смотрит мне в лицо своими глазами, которые кажутся двумя большими черными дырами; и вот зубы ее начинают двигаться движением, которое этот бледный свет сверху делает необычным.
– Оставьте меня. Я у вас ничего не прошу.
– Цецилия, умоляю вас. Возвратитесь со мной… и клянитесь мне… но прежде возвратитесь.
– Нет.
– Что вы затеяли?
– Я ничего не затеяла. Оставьте меня. Я ни у кого ничего не прошу.
– Прошу вас, моя маленькая Цецилия!
– Зачем преследуете вы меня даже здесь? Вам нечего заниматься мной. Вы имеете то, что вам нужно? Ну, так зачем же?
– Как? Я имею то, что мне нужно?
– Теперь я вам больше не нужна, не правда ли? Так что ж вам до того, что я делаю то, что мне нравится?
– Вы не понимаете, что вы говорите, Цецилия. Возвращайтесь со мной.
– Я отлично понимаю, что я говорю. Я совсем не сошла с ума. Никто не помешает мне сделать то, что я решила. К тому же кого это может опечалить?
– О! А ваших родителей, а всех нас?
– Скажите, пожалуйста! Пришло время самой мне заботиться о себе.
– Цецилия, маленькая моя Цецилия!
– Скажите мне… есть одна вещь, которую я хотела бы знать… Я хорошенько не понимаю. Как вы думаете, Марта очень страдает?
– Очень страдает?
– Да, от всей этой истории?
– Но…
– Маленькая потаскушка! Она способна найти увертку, чтобы не страдать. Вы видите, что я становлюсь циничною. Ха! ха! Вы не знали меня такой?
– Вы пугаете меня, Цецилия.
– Во всяком случае, вы не можете жаловаться на меня. Вы не выказывали большой симпатии ко мне. Но меня вообще не любят. Да и понятно.
– Откуда вы взяли это, Цецилия? Я вас очень люблю.
– Это правда, вы побежали за мной, чтобы узнать, до чего я дошла. Это уже чего-нибудь стоит. Ведь кроме вас никто не подумал обо мне. Не правда ли? Маленькая потаскушка не шевельнулась на своем стуле. Она прихлебывает свой кофе. А ваш Пьер Февр? Ха! ха!