Изучив три сотни черепов шимпанзе (все доступные в США материалы), я разработал собственную систему сопоставления индивидуальных данных с помощью перфокарт. В процессе работы я настолько хорошо изучил зубы шимпанзе, что, начав позднее сравнивать их с зубами других антропоморфных обезьян — горилл, орангутанов, а затем с зубами человека и австралопитеков (по муляжам), я вдруг стал интуитивно сознавать, что характерно для обезьяны, что — для австралопитека и что — для человека.
Большинство антропологов рано или поздно специализируются в какой-нибудь одной узкой области. Моей областью оказались зубы. Мне повезло, что я ими занялся. Доктор наверняка говорил вам: «Какова пища, таков и сам человек». В этом больше правды, чем может показаться поначалу. Ваши зубы выдадут вас: они расскажут, что вы собой представляете и откуда вы родом. Тут уж ничего не поделаешь.
Взглянув на найденные в Омо зубы, которые Кларк предположительно относил к роду Homo, я подумал, что можно без колебаний назвать их человеческими. Повторяю, я так подумал. Но тут же поймал себя на мысли, что мне нужны дополнительные знания. Хорошо бы самому посмотреть южноафриканские коллекции — оригинальные находки, а не муляжи. Впервые в жизни я осознал, что существует нечто такое, о чем я просто обязан знать больше. Я ощутил также острое желание выехать в поле и самому найти что-нибудь стоящее.
Чтобы закончить диссертацию, мне нужно было изучить еще некоторое количество черепов шимпанзе. Две коллекции хранились в Европе. Вместе с теми, что я обследовал в США, получилось бы 826 черепов — достаточно солидная с точки зрения статистики выборка. (Между прочим, все черепа принадлежали современным шимпанзе. Наука не знает ни одного ископаемого черепа этой обезьяны.)
В этот момент я осмелился заявить о своем существовании. Кларк помог мне получить небольшую субсидию для поездки в Европу и знакомства с упомянутыми коллекциями. Зная, что тем же летом он собирается поехать в Южную Африку для изучения австралопитековых, я спросил, могу ли я поехать с ним. Я показал разработанную мной систему кодирования одонтологических признаков и объяснил, как ее можно использовать для более детального и упорядоченного описания зубов этих существ. Идея понравилась Кларку. Он знал, что некоторые особенности расположения бугорков и борозд на жевательной поверхности еще не были проанализированы. «Хорошо, — сказал он. — Увеличьте сумму в вашей просьбе о выдаче субсидии, включив туда стоимость авиабилета из Европы до Южной Африки. Встретимся в Найроби».
И тут я снова подал голос, заявив, что уж если я окажусь в Найроби, то не попасть в Омо и не поработать там просто стыдно. Кларк выразительно взглянул на меня и опять согласился. Он поговорил с Джерри Экком, ответственным за организацию экспедиции. Экк знал меня как аспиранта и проворчал: «Я не уверен в этом парне. Мне кажется, он из тех, кто любит большие города и яркие огни. А что, без него не обойтись?».
Должен признаться, что Экк не ошибся относительно меня: я действительно люблю огни города. Но Кларк объяснил ему, что я работал археологом и могу оказаться полезным, если они приступят летом к раскопкам. И потом, я останусь в экспедиции всего на несколько недель. Экк неохотно сдал свои позиции.
Весной 1970 года я отправился в Европу, поработал с коллекциями черепов шимпанзе и вылетел в Найроби, где мы с Кларком провели вместе несколько дней. Это было волнующее время — начало профессиональной карьеры, когда передо мной открывались новые горизонты! Наконец-то я был в Африке и мог воочию узреть легендарные находки — зинджа, Твигги, Синди, Джорджа, о которых так много читал. Вот они лежат передо мной на столе. Стоит протянуть руку, и я могу дотронуться до любой из них. Я взял череп Твигги и удивился, до чего же он тяжелый — как камень! Я думал о том, удастся ли мне когда-нибудь найти что-либо похожее, и прикидывал, хватит ли у меня терпения, если придется реконструировать округлый череп из такого расплющенного блина, каким была Твигги.
Я был представлен Мэри Лики и возобновил свое прежнее знакомство с Ричардом. Лики-младший стал к этому времени легендарной фигурой; о нем часто писали на страницах мировой прессы. Он только что вернулся из Кооби-Фора с новыми сенсационными находками массивных австралопитеков. Мне довелось взглянуть на них — еще одно острое ощущение, так как эти материалы пока не были опубликованы.
Я был горд тем, что находился на переднем крае науки, общался с людьми, которые создавали ее форпосты, находили знаменитые окаменелости и сами становились знаменитыми. Чувство сопричастности не покидало меня и тогда, когда мы вместе с Кларком отправились в Омо на небольшом самолетике, служившем в экспедиции для переброски людей и запасов продовольствия. Мы летели на север, и я смотрел, как проплывают мимо зеленые отроги плоскогорья Абардар, как осталась позади снежная вершина горы Кения. Наш путь лежал дальше — в пыльные сухие районы. Постепенно ландшафт совершенно изменился — под нами расстилалась коричневатая пустыня с высившимися на ней серовато-лиловыми горными хребтами. Вдали показалось озеро Туркана — сотня миль водной глади с длинной змеящейся полосой зелени в северном конце, которая продолжалась еще дальше на север и терялась в раскаленном мареве. Зеленая змейка означала зону прибрежного леса, узкую полоску деревьев, жмущихся к воде по берегам реки Омо.
На изрытой колдобинами гравийной посадочной полосе нас встретил Джерри Экк — без особой радости, но вполне дружелюбно. Он отвел меня в палатку, где я должен был спать. Я распаковал вещи, надел шорты и тотчас выскочил наружу, полный решимости продемонстрировать Экку свои профессиональные способности. Однако меня хватило ненадолго; через полчаса я был близок к обмороку и едва мог стоять. Между тем Экк деловито осматривал местность, быстро передвигаясь под палящим солнцем в поисках окаменелостей. Я остро ощутил собственную неполноценность: я не только не поспевал за Экком, но и не мог различить на поверхности земли ни одного из костных фрагментов, которые нам попадались. В ту ночь, изнемогая от духоты в своей палатке, я понял, что должен вести себя иначе, и наутро признался Кларку в своей беспомощности. Он успокоил меня, сказав, что я должен прежде всего приспособиться к непривычно жаркому климату, и предложил в полуденные часы заниматься вместе с ним сортировкой собранного за день ископаемого материала. Я пересчитывал окаменелости, писал этикетки, внимательно слушал, что говорил мне Кларк, и через неделю начал сам различать, где кость свиньи, а где антилопы. И однажды Хоуэлл сказал: «С сегодняшнего дня вы будете говорить мне, что есть что».
Мне нравилось жить и работать в лагере. По мере сил я старался приносить пользу: вел учет продовольствия, чинил старые механизмы, отмечал на карте находки, занимался всякого рода писаниной. Я прошел хорошую школу определения плио-плейстоценовых млекопитающих и, что не менее важно, начал понимать основные принципы организации полевых исследований — роль Кларка как начальника и Экка как его заместителя, стиль их руководства, многие детали, которые следует учитывать в работе. Я внимательно приглядывался к Экку и вскоре оценил его удивительные качества. Он сочетал в себе бездну практических знаний, не имевших ничего общего с его специальностью — изучением ископаемых низших обезьян, и использовал их так умело, что в лагере никогда не иссякали запасы пищи, местные рабочие были жизнерадостны и трудолюбивы, а усилия ученых прекрасно скоординированы. Не менее пристально присматривался я и к Кларку. Когда мое трехнедельное пребывание подошло к концу, я вспомнил, что за все время ни разу не взял в руки лопату — хотя по первоначальному замыслу меня приглашали именно как археолога.
— Вы хорошо поработали, — сказал мне Кларк, когда мы с ним сидели в самолете, взявшем курс на Преторию и Йоханнесбург. — Вы здесь кое-чему научились, не так ли?
— Еще бы!
В Южной Африке, как и в Найроби, опять-таки благодаря Кларку, я получил возможность взглянуть на коллекции ископаемых остатков, на те самые находки, которые Брум собственноручно извлекал из брекчии пещер Стеркфонтейна и Кромдрая. На один из черепов — знаменитую «миссис Плез» — я смотрел почти с благоговением. Это был образец Australopithecus africanus, отличавшийся великолепной сохранностью. Я взял череп, потрогал пальцами многочисленные швы между мелкими костными фрагментами, собранными четверть века назад умелыми руками самого Брума. И я снова спросил себя, доведется ли мне когда-нибудь сделать нечто подобное? Я разглядывал находки Робинсона, огромную коллекцию Дарта из Макапансгата — легендарные открытия легендарных людей. Вот они все передо мной — сотни ископаемых костей. До этого момента я как-то не понимал, насколько обширны южноафриканские материалы. Правда, в большинстве своем они состояли из челюстей и зубов, но ведь именно это и было моей специальностью. По договоренности с Хоуэллом я занялся их анализом. Предложенная мной система кодирования отлично работала. Мы собрали огромное количество данных и решили на их основе написать в будущем году совместную статью. Но мы так и не сделали этого — были настолько заняты, что на статью уже не хватило времени.