И все действительно счастливы. Все живут в покое и довольстве, но лучше всех живется Тредуэям, а я – леди Тредуэй, хозяйка Олдер-хауса, и по утрам у меня ни единой заботы. Что бы я сейчас ни ответила, это прозвучит хвастливо. Джо, слава тебе господи, переходит к следующему аргументу:
– Ничего странного не замечала в нашем военном мемориале?
Так. Что-то я не соображу. Признаюсь, в детстве и юности я не видела военных памятников, кроме тех огромных мемориалов, к которым нас привозили на школьных экскурсиях в Вашингтон. Когда же я узнала, что в Британии свой мемориал есть практически в каждой деревушке, Хью объяснил мне, что в Европе мировые войны унесли гораздо больше жизней, чем в Штатах. Я вдруг осознала, насколько далека была от понятия войны там, у себя дома. Американцы быстро оправляются от трагедий. Мы считаем это своей сильной стороной, а возможно, следовало бы расценивать как признак незрелости, неумения проживать тяжелые эмоции. Вспоминаю небольшую площадь между школой и церковью, где установлен памятник, и меня впервые осеняет:
– На нем нет имен, только даты войн.
Джо коротко хлопает ладонью по прилавку.
– Потому что ни один человек с Люта не погиб на войне. Ни на какой.
«Не может быть!» – проносится у меня в голове, а вслух я восклицаю:
– Так это же замечательно!
Джо смеется, соглашаясь со мной, потом отклеивается от прилавка, подходит к двери и высовывается в зал.
– Все хорошо, миссис Уикетт?
– Я готова уйти, – едва слышно произносит старушка.
У меня сжимается сердце. Вероятно, миссис Уикетт имеет в виду, что намерена расплатиться за чай, но в последнее время она все чаще поминает смерть, говорит, что молит Господа поскорей ее забрать. С недавних пор на Люте крайне болезненная атмосфера.
Джо склоняется к миссис Уикетт и что-то шепчет ей на ухо, затем помогает подняться и выйти на улицу. Пожилая женщина идет домой. Проходя мимо витрины, дрожащими пальцами поправляет воротник; в белесых глазах – неотступная скорбь. Вот чувство, с которым она каждое утро просыпается и каждый вечер ложится в постель. Как это, наверное, тяжело.
– Так вот! – Джо шумно возвращается в лавку. – К концу Дня ты все поймешь.
– К концу дня… – Я пристально смотрю на Джо. – То есть мне не стоит волноваться?
– Это не я решаю, – отшучивается она, хотя в ее взгляде сквозит печаль. Выражение лица Джо отчего-то заставляет меня усомниться в правдивости ее слов. Она вздыхает. – Только не злись на Хью. В конце концов, он на самом деле пытался тебя увезти, дурачок.
По идее, я должна оскорбиться тем, что ктото назвал моего мужа дурачком, но я знаю, что в устах Джо это звучит ласкательно. Детей у нее нет, поэтому она проявляет материнскую заботу по отношению ко всем жителям острова, даже к тем, кто намного старше, и даже ко мне – теперь, когда оборвалась последняя ниточка, связывающая меня с моей американской семьей.
Моя любящая бабушка, которая в детстве вставала на мою защиту, тайком дарила мне подарки, книги, комплименты и шутки, которая приняла меня взрослую и предоставила мне убежище, тихую гавань. Вместе с которой я оказалась на том самом трансатлантическом лайнере, где встретила Хью. До сих пор с трудом верится, что последний образ, запечатлевшийся в моей памяти, таков: нас с ней разделяет стеклянная перегородка в международном аэропорту имени Джона Кеннеди, я смотрю, как бабуля уходит одна, растерянная, с разбитым сердцем, но все-таки машет мне на прощанье. Теплая рука Хью обвивает мои плечи, направляет меня к международному терминалу.
Дверь в лавку со скрипом открывается. Колокольчик на секунду прилипает к отсыревшей стене, потом вновь обретает свободу и звенит. При виде Мэтью Клера меня охватывает то же чувство, которое я всегда испытываю в его присутствии: жгучий стыд. Он тоже «рад» встрече со мной:
– А… Я, наверное, попозже загляну. Джо смеется.
– Что с тобой? Можно подумать, ты нас тут голышом застал.
Он бледнеет как мел, и даже я прячу улыбку.
– Я хотел спросить у вас насчет радио, – выпаливает он.
Для меня его слова – загадка, однако Джо выпрямляется, очевидно, поняв, о чем он. Я застегиваю молнию на кофте, похлопываю ладонью по карману с сигаретой и печеньем и бочком пробираюсь к двери, выдав вежливый предлог: