- Кто говорит, что они будто так - из этой самой Знаменки оба... Тогда должны они с другим поездом нас догнать, ваше благородие.
- Тогда чтобы мне доложить. Передашь это другому дежурному, когда сменяться будешь. А в других ротах есть отставшие, не знаешь?
Лекаренко снова улыбнулся:
- Я так слыхал, ваше благородие, что по нескольку человек есть в каждой: у нас против других самая малость.
Двое, конечно, меньше, чем "несколько", - это был успех десятой роты, и Лекаренко мог приписать его своему ревностному дежурству, почему и добавил пытливо:
- Завезли нас, ваше благородие, уж порядочно от города Херсона, а все-таки никто не знает, куда же нас дальше отправят?
И он крепко впился глазами в глаза своего ротного, но Ливенцев ответил:
- Мне это тоже неизвестно, - и пошел дальше.
А дальше стояла кучка людей его роты, и среди них чей-то напряженный, хриплый голос кричал:
- Стреляйте, вашбродь! Я вас прошу - стреляйте, ей-богу, ничего! Меня пуля никакая не берет, - я уж сколько разов стрелянный!
Когда Ливенцев подошел, все расступились; прапорщик Малинка, бывший в середине, скомандовал "Смирно!". Поздоровался с Малинкой и солдатами, хотел было спросить, что тут такое, но когда увидел Митрофана Курбакина, - всегда как будто немного пьяного и дикого, с красножилыми глазами и ухарски подброшенной свалявшейся черной бородой, - сразу понял, что это он и кричал.
- Это тебя пуля не берет?
- Не берет, вашбродь, - нипочем не берет, - я уж стрелянный! Хотите спытать, - спытайте!
И Курбакин выставил над головою левую руку, широко распялив пальцы.
- А правую руку ты все-таки жалеешь? - спросил, не улыбаясь, Ливенцев.
- Я? Чтоб жалел? Вот правая в додачу, - стреляйте из двух леварвертов!
- Ты что тут дурака строишь? В лазарет захотел? Погоди, успеешь!
- Я чтобы в лазарет? Да нипочем меня никакая пуля не возьмет!
Ливенцев собрал все спокойствие, запас которого был в нем еще достаточно велик, и сказал ему негромко:
- Пошел и не ори глупостей!
- На станции Знаменка, Николай Иваныч, отстали двое, - тихо сообщил ему Малинка, когда они отходили вдвоем.
- Знаю. Этот дурак тоже, конечно, "отстанет"... если не здесь, то где-нибудь дальше.
- Буду сам следить за ним, - сказал Малинка. - Дежурному надо приказать за ним глядеть...
- Советую... Потому что болезнь эта заразительна: если отстал один, то почему не отстать другому, третьему, четвертому...
Ливенцев хотел было продолжать счет до последнего в роте, но Малинка не способен был понимать шуток, - он знал это; кроме того, подходил батальонный Струков.
На этой станции завтракали и пили чай. К полудню на станции Цветково нагнали первый эшелон, который успел уже приготовить обед. Во всех ротах, оказалось, были отставшие.
Стоять здесь и ждать отправки пришлось долго, но Ковалевский ликовал: ждали потому, что пропускали тяжелые орудия. На соединенных платформах, укрытые брезентами, мощные, длинные и строгие, продвигались на фронт машины войны решающего значения.
- Я знавал одного врача по сердечным болезням, - пояснял свое ликование Ковалевский. - Он признавал только одно лекарство для своих больных дигиталис, то есть наперстянку. "Ну какой, - говорил он, - я был бы врач, если бы не было в медицине такого могучего средства, как дигиталис?" Вот также и я скажу: я не взял бы командования полком, а остался бы в штабе, если бы не знал, что у нас будет тяжелая артиллерия! Тяжелая артиллерия в этой войне, господа, - все! И если немцы били нас до сих пор, то этим они обязаны только этому средству.
Наслушавшись Ковалевского, Ливенцев сказал Аксютину:
- Непростительную ошибку сделали мы с вами когда-то: отбывали воинскую повинность в пехоте. Были бы мы Прапорами в тяжелом дивизионе, - вот от нас теперь и зависел бы исход боев. Приятно же, черт возьми, сознавать, что от тебя такая важная штука зависит: исход боя, а? Ты же сам никакого противника и в глаза не видишь, и никого шашкой по башке не колотишь, и ни в кого из револьвера не палишь... добро! Нет, дали мы с вами маху.
Аксютин поерзал бровями по лбу и отозвался:
- С лошадьми надо было дело иметь в артиллерии, - вот что меня, признаться, остановило тогда. Тут и с людьми тоска, а лошадь, - ведь она все-таки поглупее человека. Кроме того... кроме того, совсем уж неморальным мне казалось стрелять по людям из пушек.
- Вот по воробьям если - это бы совсем другое дело, - подхватил бывший тут же Кароли. - Нет, я тоже дурака свалял, что пошел в пехоту. Колоссальнейшего дурака, накажи меня бог!
- И он вас накажет, - пророчил ему Аксютин.
Пришел и второй полк бригады. Станция Цветково казалась захваченной сильным отрядом. Наконец, в том же порядке, как прибывали, пошли эшелоны дальше, на станцию Фастов, под Киев.
- А вы обратили внимание, Николай Иваныч, что никаких пассажирских поездов мы не встречаем? - сказал Кароли Ливенцеву.
- Да и на вокзалах, я заметил, никакого нет штатского народа, кроме торговок...
- Которых тут же гонят в три шеи.
- Неужели совсем прекращено пассажирское движение? Может быть, это и есть то самое "остерегайтесь, молчите"?
- Ага. Вот в том-то и дело! Нас перебрасывают на фронт совершенно секретно, как весьма важные пакеты.
- А цель этого?
- Ясно, что в порядке борьбы со шпионажем. Наконец-то взялись за ум!
- Поэтому вы и ликуете?
- Еще бы не ликовать, раз я чувствую, что начальство о нас заботится. Когда начальство обо мне заботится, должен же я цвести и благоухать? Кроме того, я счастлив оттого, что проникаю, наконец, в замысел начальства: вся седьмая армия должна появиться на фронте неожиданно и незаметно, как в шапках-невидимках.
- Как снег на голову?.. Сюрприз для австрийцев?.. Но зачем же все-таки этот сюрприз? И зачем эта новенькая тяжелая артиллерия? Не хотят ли нас двинуть прямо с подхода в бой.
- Ерунда-a! Не может этого быть зимой. Просто, знаете ли, хотят оттянуть кое-какие силы с западного, европейского то есть, фронта, на наш, как это всегда бывало. Ведь пять человек германцев заняли же северный край воронки девятидюймового снаряда и о-ко-па-лись! Ужас, ужас, ужас! Необходимо их вытянуть оттуда, иначе погибнут и Франция, и Италия, и Англия. Мы явимся просто хорошеньким вытяжным пластырем, и только. Вот поэтому я и ликую.
Ликования, конечно, никакого не было на загорелом долгоносом лице Кароли, - напротив, оно очень осунулось за два последних дня и постарело.
В Фастове Ливенцев заметил, что так же осунулось и лицо Хрящева.
- Что с вами? Не заболели? - участливо спросил Ливенцев.
- А разве заметно что-нибудь? Заболеть-то пока еще не заболел, а воевать уже начал... с женою, разумеется. Все время привожу ей резоны всякие, что ей надо на первой же остановке отстать и маскарадный костюм свой сдать в роту, а самой ехать обратно в Херсон. Ничего не могу с нею сделать: уперлась и твердит: "Рубикон перейден"... А ведь был же строжайший приказ не брать в воинские эшелоны членов семейств! И без нее довольно всяких хлопот, а теперь еще всячески прячь ее от Ковалевского.
- Так вы чего же собственно боитесь: что Анну Ивановну Ковалевский увидит и тогда... что же страшного может быть тогда? - удивился Ливенцев. Если только это, то я бы на вашем месте сам об этом сказал Ковалевскому.
- Ну что вы, что вы! - замахал руками Хрящев и отошел, а Ливенцев подумал, что надо ему, как он и обещал, написать письмо Наталье Сергеевне: ведь почему-то выступили крупные слезы на ее глаза, когда он в последний раз уходил из библиотеки.
И он действительно начал было писать ей письмо, но не докончил, скомкал его и порвал: о чем было писать, если он еще не на позициях и его не ранили?
В Фастове он встретил прапорщиков Дороднова и Кавтарадзе, и Дороднов спросил его недоуменно:
- Как вы думаете, куда нас с вами везут?
- Вот тебе на! Разве вы не получили карты Волыни, Буковины, Галиции? удивился Ливенцев.
Кавтарадзе рассмеялся и хлопнул его по плечу:
- Ффа, подумаешь, - карты Галиции! А почем вы знаете, что мы сейчас карты Виленского фронта не получим? Херсонщину, Екатеринославщину, Полтавщину проехали, - в Киевщине стоим... Дальше могут нас привезти в Киев, потом в Коростень, Овруч, Мозырь, Жлобин, Бобруйск, - и пожалуйте бриться к Эверту.