Руки у Генри грязные, все еще со следами крови, но пустышки при нем нет. Поэтому он предлагает малышке палец. Она хватает его своим жарким, будто гуттаперчевым ротиком. Несмотря на внешнюю мягкость и упругость, десны на удивление тверды изнутри. Ощущение, не лишенное приятности…
Он будет звать ее Эммой. Бережно взяв девочку на руки, он поплотнее укутывает ее в одеяльце — вроде как пытается пеленать.
— Милости прошу домой, — приговаривает он. — Милости прошу. Хочешь посмотреть на свою спаленку? Ну конечно же хочешь! Конечно же хочешь, моя маленькая девочка…
Генри с непривычным интересом вслушивается в новые нотки, появившиеся в собственном голосе. Несмотря на то что он говорит негромко и никто не может подслушать, он разговаривает с ребенком, совершенно по-матерински присюсюкивая.
— Хочешь видеть свою комнатку-у? — нараспев воркует он, буквально млея от удовольствия. — Ты хочешь, ты хочешь, ты хочешь этого? Ну, коне-ечно же хо-очешь! Конечно хочешь в свою комнатку! Спору нет!
Он заносит малютку в переднюю, обитую деревянными панелями. Интерьер дома старомоден: Илэйн, когда Генри ее придушил, шел девятый десяток, и ремонта здесь не было как минимум лет двадцать. Но Генри очень даже нравится такой стиль — время здесь будто бы остановилось.
Ребенок лежит у него на руках, по-прежнему посасывая его палец.
— Что, кушать хочешь? — спрашивает он. — Коне-ечно, ты такая голодненькая! Голодная маленькая де-евочка!
Он поднимается с малюткой в ее комнату — самую красивую комнату в этом доме. Здесь уже стоит новенькая детская кроватка от Джона Льюиса и не менее новенький столик для пеленания с матрасиком из «Мадеркэра». Новенькие детские вещички — в основном еще с магазинными ярлычками — аккуратно развешаны на хромированной рейке-вешалке. (Есть здесь и еще одна вешалка, с мальчиковыми одежками, но Генри делает вид, что не замечает их. Когда Эмма уснет, он заберет эти тряпочки и тихонько сожжет: для этого как раз сгодится дровяная печь в подвале).
Стены увешаны картинками с Винни-Пухом и Пятачком. Дубовый паркет Генри лично навощил и натер, постелив на нем яркие половички. Единственная старая вещь здесь — чумазый одноглазый мишка из плюша, местами протертого до дыр. Это Мама Медведица, любимая игрушка самого Генри.
Ребенка он укладывает на спинку. Морщинистая лиловатая кожа все еще в полосах крови и в чем-то еще, разных охряных оттенков. Генри где-то читал, что младенцы чистоту недолюбливают: запах пота, фекалий и кожного сала их успокаивает. Поэтому он аккуратно заворачивает Эмму обратно в одеяльце, после чего снова рассматривает ее увлажненными от избытка чувств глазами.
Малышка попеременно открывает и закрывает ротик, словно маленький аниматронный инопланетянин. В ее непроницаемо-черных глазах — до странности внеземное выражение абсолютной мудрости. Носик — безупречная шишечка с тонко выточенными крыльями, такими розовыми, что кажется, будто они слабо светятся. Ротик — дрожащая, повернутая книзу скобочка — искривлен гримаской гнева и горя; на ручках-ниточках шариками сжаты кулачки. А эти кривенькие ножки! Забавно, у ее матери ноги были такие красивые, а у ребенка — ни дать ни взять куриные косточки… Ну да ничего, со временем выправятся.
В тот момент, когда Генри делает шаг от кроватки, малютка начинает мяукать. Голосок у нее низкий, с сипотцой, влажно переливающийся в горле и, по счастью, не такой громкий, как опасался Генри. Достаточно, впрочем, пронзительный для того, чтобы даже на издыхании проникать сквозь стены, как шило сквозь сыр.
— Не волнуйся, моя ненаглядная, — воркует Генри. — Только не волнуйся.
Он на цыпочках выходит из комнаты, его сердце взволнованно трепещет. Он торопливо спускается в кухню, которую буквально накануне отдраил так, что запах отбеливателя все еще выедает глаза и приходится открыть окошко. Он лезет в холодильник, внутри которого выстроилась дюжина простерилизованных бутылочек с молоком для вскармливания.
Генри берет одну из бутылочек и слегка подогревает в микроволновке. Температуру нагрева он пробует, приложив бутылочку к предплечью, после чего торопится обратно наверх под еще неокрепшую, но уже набирающую силу бурю плача своей новоиспеченной дочери.
Лютер подходит к Бенни, который обустроился за столом Йена Райда. Пиджак Райда, его галстук и рубашка, все еще в целлофане химчистки, висят на вешалке на внутренней стороне двери. В ящике стола дремлет его несессер, в котором лежат мыло, одноразовые бритвы, дезодорант, увлажнитель для чувствительной кожи. Вокруг Бенни уже сгрудились пустые жестянки из-под энергетического напитка, стаканчики с растворимым кофе, склянки с мультивитаминами и в придачу недоеденный протеиновый батончик.