Мартин вздохнул с облегчением. Радуясь, что избавился наконец от грубых рук инфирмария, он решил последовать совету своего ментора. Он собрал все силы и заставил себя не идти на поводу у собственных настроений. Поскольку приор, к неудовольствию многих братьев, освободил Мартина от большого числа обязанностей, он с усердием углубился в книги, которые, пылясь на полках монастырской библиотеки, казалось, только и ждали, когда их откроют. Он познакомился с сочинениями Блаженного Августина, которому посвящено было северное окно монастырской церкви, и узнал, что сказал некогда этот ученый муж о связи между справедливостью и милосердием. Часами просиживал он при свете свечи в монастырском скриптории или в знаменитой университетской библиотеке над рукописями, силясь разобраться в доказательствах теоретиков. Прежде всего его интересовали суждения Фомы Аквинского и Бернара Клервоского, который был сторонником учения о мистическом единении Бога с человеком и ратовал в свое время за полное реформирование монастырских порядков.
Но большую часть времени Мартин проводил за изучением Библии и комментариев к ней. Священное Писание, повествующее о деяниях Христа, неудержимо притягивало его к себе. Оно окрыляло его дух сильнее, нежели чтение божественных текстов вслух в зале капитула; даже литургия в монастырской церкви никогда не производила на него такого действия. И совсем скоро его собственные мысли слились со словами Библии в непостижимое единство, и, потрясенный, он понял, что слова древних пророков и евангелистов приносят ему утешение большее, чем исповедальня приора. Ибо в тех повествованиях, что открылись ему, он узрел Бога, который не требовал истязаний плетью, не требовал аскетического умерщвления плоти. Бога, который исцелял болящих и прощал грешников, ничего не требуя взамен.
«Отчего же мне пришлось сначала стать монахом, потом священником и наконец магистром теологии, чтобы меня признали достойным читать эту книгу?» — спрашивал он себя всякий раз, снимая с полок тяжелые фолианты и неся их к своей скрипучей, изъеденной жучком скамье. Он мучительно размышлял о том, делиться ли ему своими открытиями с главным викарием, с братьями, но, подумав, решил оставить пока свои мысли при себе и попробовать разобраться в том, что все это значит для него самого. Он ведь и без того уже достаточно досадил монастырю своими ночными бдениями, долгой болезнью и постоянной меланхолией.
Когда его занятия шли уже к завершению, он почувствовал такое счастье и такую умиротворенность, какой на протяжении всех последних лет ему ощущать не доводилось. Он был почти готов примириться с Богом, с отцом и с самим собой.
ГЛАВА 3
Однажды солнечным вечером, незадолго до дня святого Мартина Турского, который нынче, как и всегда, с большой торжественностью вот-вот должны были отметить на соборной площади, приор призвал Мартина к себе в кабинет.
Мартин озадаченно смотрел вслед худосочному светловолосому монаху-новичку, который передал ему эту весть. Через несколько минут колокол прозвонит к вечерней службе, а до того он собирался успеть взять в скриптории еще одну важную для него книгу. Но он немедленно повиновался. Поднимаясь наверх по каменным ступеням, Мартин ломал себе голову над тем, что могло понадобиться от него приору. У него уже давно появилось чувство, что приор не особенно-то его ценит, потому что в течение всех последних лет он, в отличие от Иоганна фон Штаупица, заговаривал с ним только в случае крайней необходимости.
С другой стороны, Мартин не знал за собою никакой вины, которая могла бы побудить приора к беседе с глазу на глаз. Очутившись наконец перед массивным, обильно украшенным резьбой письменным столом приора, он почувствовал, как сердце у него сжалось в напряженном ожидании.
Некоторое время приор молча сидел, не глядя на Мартина. Наморщив лоб, изучал он развернутый перед ним свиток пергамента, занимавший почта всю поверхность стола и придавленный по углам оловянной кружкой, чернильницей и двумя серебряными футлярами для перьев. Мартин поборол в себе искушение подойти поближе, чтобы разглядеть кроваво-красную печать, ибо приор тут же заметил бы это и мог истолковать его поведение как любопытство и непослушание. Поэтому он опустил глаза долу и стоял неподвижно, пока бородатый приор, сидевший в высоком кресле, не откашлялся и не заговорил:
— Мне и главному викарию стало известно, что ты получил степень доктора теологии, брат Мартинус.
Мартин смиренно сложил руки на груди. Но когда он уже открыл было рот, чтобы ответить, приор резко взмахнул рукой, и слова замерли у Мартина на языке.