— Надеюсь, вам нравится сие благочестивое представление? — с живостью спросил секретарь и вежливо улыбнулся Мартину.
Мартин замер, не решаясь шевельнуться. Было совершенно ясно, что Спалатин, место которого было совсем не здесь, а на ступенях парадной лестницы, рядом с придворными курфюрста Фридриха, далеко не случайно оказался рядом с бедным монахом нищенствующего ордена.
— Я восхищен желанием нашего всемилостивейшего господина развлечь своих подданных и одновременно возвысить их христианским поучением, ваша светлость!
— Я всего лишь секретарь, друг мой, — смиренно ответил Спалатин. — Я просто бедный писец, которому настроения в нашем городе приносят все больше и больше хлопот.
— Вы секретарь курфюрста, господин, вы воспитатель юного принца Иоганна Фридриха и тайный архивариус придворной канцелярии. Если есть на свете человек, который имеет влияние на курфюрста, то это именно вы, и никто другой!
Мартина отвлекли несущиеся со сцены громкие вопли: это проклятые души, бичуя себя, кружили вокруг котла в безумном танце. Они таращили глаза и стонали, а один из архангелов с горестным лицом вынул из-под хитона сплошь исписанный свиток пергамента, развернул его и, стоя в клубах пара от кипящей воды, стал громко возглашать проклятым семь смертных грехов, а затем зачитал длинный список прочих прегрешений. В это же время на другом конце помоста до отвращения толстый человек, якобы благородного сословия, в длинном одеянии, ниспадающем складками, ковылял к большим весам. Двое шутов и шпильман, в котором Мартин сразу признал того самого юношу с лютней, принялись накладывать на одну чашу весов грехи, а на другую — добрые дела. Пачки игральных карт символизировали грехи, а добрым делам соответствовали венки из цветов. Несколько служанок то и дело подбегали к деревянной стойке возле колокольни за новыми венками и бросали их на сцену. Венки широкой дугой пролетали над головами людей, шуты ловко ловили их и надевали на голову женщинам, которые воплощали собой добрые дела. Публика от души хохотала, и лишь изредка в медленно сгущавшихся сумерках звучали негодующие голоса и свист.
У Спалатина было скучающее лицо. Мистерия, судя по всему, утомила его, но он по-прежнему стоял рядом с Мартином.
— Мне кажется, вы переоцениваете мою власть, отец Мартинус, — сказал он. В голосе его звучало сомнение, но Мартину показалось, что в нем сквозит лукавство. Видимо, то, что рассказывали о секретаре в городе, было правдой. Спалатин был блестящим дипломатом и тонким политиком, который всегда добивался поставленной цели.
— Секретарь курфюрста тоже нуждается в поддержке достойных людей. И я надеюсь, вы сможете помочь мне. — Он прервался, чтобы поаплодировать, когда толстого грешника, как пустой мешок, спустили по балкам вниз.
Мартин нахмурился:
— Как, скажите, монах может быть полезен вам или двору? И при этом именно я…
— Курфюрст Фридрих гордится своими реликвиями! — резко перебил его Спалатин. — Он потратил на их приобретение двадцать лет жизни и целое состояние. И накануне Дня всех святых тысячи верующих паломников стекутся к замку, чтобы посмотреть на них!
— Но самое главное — они будут платить за это деньги! Чтобы увидеть все это великолепие! Хлеб последней тайной вечери, молоко из груди святой Девы Марии! Тернии из венца, терзавшего на Голгофечело Господа. Не говоря уже о девятнадцати тысячах косточек, принадлежащих гигантскому сонму святых! — воскликнул Мартин.
— Вы знаете столь же хорошо, как и я, что покаянные подношения у нас приняты, точно так же, как исповедь и искреннее, настоящее раскаяние!
По лицу Мартина скользнула ироническая улыбка. Теперь он наконец понял, откуда дует ветер, принесший на его голову секретаря.
— О да! Настоящие молитвы, настоящие монеты — и на один миллион девятьсот тысяч двести лет и еще на двадцать семь дней меньше вы проведете в огне чистилища.
Спалатин собрался было дать Мартину отпор, но в этот момент архангелы на сцене начали как одержимые махать крыльями. Толпа ответила одобрительными возгласами. Секретарь курфюрста с нетерпением ждал, пока гомон утихнет, а затем назидательно поднял указательный палец.
— Не пытайтесь укусить руку, которая вас кормит, отец Мартинус. Наш всемилостивейший курфюрст печется и о вашей кафедре в этом университете. Его реликвии, о которых вы столь презрительно отзываетесь на своих лекциях, оплачивают и ваш труд!
— А тот, кто платит шпильману за его игру, разве указывает ему, какую мелодию играть? — спросил Мартин.
Внезапно он ощутил судорожные боли в желудке. С некоторого времени эти боли мучили его по утрам, и приступы все учащались, но несмотря на все уговоры брата Ульриха он до сих пор не обратился к врачу. Он считал, что боли исчезнут сами собой, если не обращать на них внимания.