Сердито гикнув, Ханс Лютер пришпорил коня и вырвался за ворота так стремительно, что чуть было не потерял шапку. Мартин едва успел отскочить в сторону и, слава богу, не угодил под копыта. Замерев, смотрел он вслед всаднику, который бешеным галопом мчался в сторону рыбного рынка. Напротив ворот, возле покосившихся лачуг ремесленников и мастеровых, какой-то бродячий жестянщик предлагал свои услуги. Ханс Лютер промчался мимо него и через несколько мгновений пропал в уличной толчее.
— Мой-то отец уже помер, когда я вступил в орден, — услышал Мартин за своей спиной голос привратника. — А братья и их жены слишком заняты были дележом наследства, чтобы навещать меня…
Мартин пожал плечами и пошел прочь от ворот, чтобы не выслушивать историю жизни привратника во всех подробностях. И когда он пересекал двор, направляясь к монастырским спальням, его нагнали те слова, которые с отвращением швырнул ему в лицо отец: дьявольское наваждение. Он услышал их совершенно отчетливо — похоже, ветер поймал их, чтобы издевательски прошептать ему на ухо. Наваждение… Наваждение… Наваждение…
ГЛАВА 2
Если кому-то из братьев и закралась в душу мысль, что Мартин, горюя из-за неудачи на торжественной мессе и упреков отца, начнет пренебрегать своими обязанностями в монастыре, то они жестоко ошиблись.
Молодой монах с невиданным доселе усердием исполнял все, что было должно, как в церкви, так и в зале для собраний. Безупречно выдерживал он обет молчания. Во время общей молитвы он первым оказывался в церкви, и, покуда братья во время ранней утренней службы во славу занимающегося дня едва протирали глаза, сонно глядя перед собой, Мартин истово шептал молитвы, преисполненный надежды, что латинские слова окрылят его душу.
Но когда на исходе дня он в изнеможении падал на соломенную подстилку, воспоминание о том, за что он молился, мгновенно исчезало. Беспокойно ворочался он на ложе, прислушиваясь к равномерному дыханию братьев, доносившемуся сквозь дощатые перегородки дормитория. Мрак окутывал его душу, и он уже испытывал страх, как только взгляд его падал на маленький деревянный крест — единственное украшение его убогой кельи.
Произнося слова мессы, он пребывал в страхе оттого, что предстает пред Господом во всей своей ничтожности. Он спрашивал себя, удавалось ли ему хоть раз подобрать верные слова, обращаясь к Господу. Верные жесты, чтобы доказать ему свою бесконечную покорность.
Во время своих нечастых посещений города, когда Мартин бродил по грязным улочкам, собирая милостыню для бедных и страждущих, он то и дело наблюдал, как крестьяне, слуги и мелкие торговцы обнажали головы и отвешивали низкие поклоны, завидев советников магистрата или людей благородных. На площади он видел портного, который чуть было чувств не лишился только оттого, что к нему подошел один из гиршфельдских рыцарей и соизволил заказать ему шелковый плащ. А кто такой этот рыцарь из захудалого поместья за городской стеной по сравнению с Отцом Небесным?
«А сам-то я кто, — думал Мартин, — чтобы сметь взирать на божественное величие? Я, оскорбивший отца и мать позором своим? Достоин ли я, тварь ничтожная, обращаться к Нему и просить Его спасти мою душу?»
Он не находил ответа на эти мучительные вопросы и начал сомневаться, не прав ли отец в своем суждении, что это дьявол наделил его высокомерием.
Однажды вечером, когда Мартин закончил вечернюю молитву и лег на холодные доски, едва прикрытые соломой, к нему внезапно явился главный викарий. Фон Штаупиц светил ему лампой прямо в лицо. Голубые глаза его поблескивали в тусклом свете. Ошарашенно глядя на викария, Мартин вытер со лба пот.
— Я не ожидал вашего посещения, преподобный отец, — наконец промолвил он.
Ничего другого ему в голову не пришло, потому что доселе не случалось, чтобы почтенный Иоганн фон Штаупиц навещал кого-то из монахов в этот час. Собственно говоря, согласно строгим правилам, которым подчинялись августинцы, прерывать молчание в столь поздний час было запрещено. В кельях разрешалось лишь молиться и проводить время за книгой. Поэтому Мартин пришел в крайнее замешательство, когда старик пододвинул к себе скамью, стоявшую возле пюпитра, и подсел поближе к Мартину. Лампу он поставил на пол, так что слабый свет протянулся по полу едва заметными полосками. Какое-то время главный викарий молча осматривался в келье, что удивило Мартина еще больше, потому что закутки, отделенные тонкими дощатыми перегородками, в которых братья проводили ночные часы до первой службы, были все похожи один на другой. К тому же, не считая кое-каких личных вещей, у монаха и не было ничего такого, что могло бы заинтересовать высокого гостя. Фон Штаупиц нахмурился. Взгляд его задержался на предмете, в очертаниях которого даже при таком тусклом свете ясно угадывалась плетка. Она лежала возле узкого оконца, через которое в келью проникал прохладный ночной воздух. Концы новеньких кожаных ремней были запачканы свежей кровью.