Главный викарий в раздумье покачал головой. Ну что прикажете делать с этим странным молодым монахом, который, сам того не желая, перевернул весь порядок в его монастыре с ног на голову? Не мог же он поставить ему в упрек чрезмерное усердие в истязании собственной плоти! Разве сам святой Павел не призывал укрощать слабую плоть, дабы подчинить ее воле Господней? Братья в его монастыре нередко бичевали себя, доказывая покорность Господу, в этом не было ничего удивительного. Но здесь случай особый. Брат Мартинус бичевал себя не для того, чтобы достигнуть умиротворения. Нет, он хотел изгнать бесов, даже не зная, откуда они взялись. Некоторое время фон Штаупиц, не двигаясь, смотрел на изогнутую ручку плетки, а потом вдруг резко встал, схватил ее и решительно вышвырнул в окно.
— Ты слишком сурово обходишься с собой, брат Мартинус, — сказал он, повернувшись и вновь глянув в бледное лицо юного затворника. — Тягаться с дьяволом бесполезно. Так или иначе, а у него жизненного опыта на пять тысяч лет больше. Поверь, сын мой, ему ведомы все наши слабости!
Мартин потерянно опустил голову. Шея у него занемела, исполосованная кожа на спине саднила немилосердно. К тому же он чувствовал, что его застигли врасплох, его жег стыд, хотя видимых причин стыдиться не было.
— Виноват, — пробормотал он едва слышно. — Я вовсе не хотел…
— Когда ты прекратишь непрерывно извиняться?! Я пришел не для того, чтобы читать тебе проповедь, Мартинус. Дело вот в чем: братья жалуются, что ты не даешь им спать. Еще до заутрени ты бегаешь по келье и колотишь кулаками в стены, как одержимый!
— Я пытаюсь укротить свою грешную плоть, стены здесь ни при чем!
Иоганн фон Штаупиц хотел сдержаться, но лукавая улыбка все-таки промелькнула у него на губах.
— Понимаю, сын мой, но ты большую часть своей жизни проводишь в исповедальне, — с упреком продолжил он. — Вчера ты исповедовался шесть часов, брат Мартинус. Шесть часов! — Глубоко вздохнув, старик скрестил руки на груди. — Воистину непостижимо, что, собственно, может случиться в этих стенах с монахом, который столь ревностно, как ты, принимает послушание, чтобы шесть часов исповедоваться!
Он поднял с пола лампу и поднес ее к лицу Мартина совсем близко. Юноша, ослепленный светом, беспомощно заморгал.
— Тебе кажется, что ты недостоин сана священника, а между тем то, с чем ты борешься, — сущие мелочи. Другие братья приходят в отчаяние оттого, что обет целибата лишает их женщин и детей, или же оттого, что не могу переносить нищеты, в то время как их семьи сидят в своих поместьях да разбазаривают их добро. Между прочим, если пересечешь площадь, где стоит церковь Святого Северина, можно услышать на той стороне много интересного. Люди всякое болтают. Говорят, например, что некоторые женщины в банях да на рынке хвалятся, будто, мол, их услугами пользуются священники. А одну, чернявенькую, из трактира «Тележное колесо», прямо так и зовут все — госпожа деканша, domina decanissa. — Последние слова старик произнес так, словно выплюнул кусок тухлого мяса. И добавил: — Понимаешь, сын мой, за все годы, что ты провел у нас, я не слышал в твоих исповедях ничего такого, что оправдывало бы столь сильное презрение к самому себе. Ни отца своего, ни матери ты не убивал. Да и любовницы у тебя нет. Все проступки, в которых ты признавался, были лишь незначительными нарушениями устава ордена.
Мартин с трудом приподнялся и принялся ощупывать солому, пытаясь разыскать свои сандалии. Слова главного викария эхом отдавались у него в ушах. Разумеется, старик хотел ему добра; все хотели ему добра. Все, кроме Сатаны, который замыслил уничтожить его, Мартина.
— Я… я живу в страхе перед судом Господним, — с трудом выговорил он наконец. — Господь послал мне предупреждение, когда я оказался там, на Висельном холме. Он повелел мне изменить свою жизнь, чтобы…
Фон Штаупиц протянул руку и положил ее взволнованному юноше на плечо. Мартин весь напрягся, стиснул зубы, отеческий жест старика был для него почти непереносим, но он стерпел. Стишком долго сторонился он дружеского участия других людей и отвык от него.