— Это не запах дерева.
— Мало ли что там горит.
Густой черный дым стелился над кварталом кожевенников, и еще дальше — над рыбацкой слободкой. Небо висело над городом тяжелое, серое и скользкое, точно рыбья чешуя.
Эсси держалась за его руку, глаза у нее были по-прежнему прикрыты, так, чтобы чуть-чуть видеть сквозь ресницы: обычно пушистые, они сейчас были мокрые и торчали, точно иголочки.
Они шли мимо домов, двери которых были нараспашку и мимо домов, чьи окна были наглухо закрыты. Мимо домов, где раздавался женский плач, и мимо домов, где, точно гнилая вода, стояло глухое молчание.
— Город все-таки паршивое место, — Эсси держала его за руку и он никак не мог почесаться, а зудело уже совсем нестерпимо, и вроде уже не просто зудело, а жгло, — не выношу… вот этот запах, эти сточные канавы, эти… эти кучи отбросов. Наверное… ты прав, Лютик, город — не для таких, как мы. Как бы я хотела оказаться сейчас в лесу. Знаешь, в таком, в настоящем лесу, сосновом, светлом. И чтобы мох и такие желтенькие цветочки… как они называются? Нарциссы… Или это не нарциссы? Зеленое и желтое. И солнечный свет, чтобы падал сквозь ветки. Лучи стоят меж стволов сосен, точно золотые колонны. И пахнет… соснами и разогретой травой и мхом, и…
— Нарциссами? — сквозь зубы пробормотал Лютик.
— Да! И обязательно, чтобы вода. Такой родничок, совсем маленький, чтобы он пробивался меж камней, во мху, такой, знаешь…
Эсси говорила как в полусне, и Лютик, который окончательно уверился, что проклятье «Катрионы» коснулось его холодными своими костяными пальцами, никак не мог понять, то ли она бредит от горя, то ли у нее жар.
— Чистая, холодная вода… в ней играет свет, а когда ее зачерпнешь в горсти, она как прозрачный холодный камень, словно бы гибкое стекло, и от нее ломит зубы и она сладкая, да, Лютик, сладкая, точно сахар. Говорят, вода безвкусная! Глупости. Это здесь, в городе она не имеет вкуса, но в лесу…
Лютик не слишком вслушивался в ее лепет. Пускай себе, если ей так легче.
Они шли вверх от порта и шум моря, эхом отдававшийся в стенах горбатых улочек становился все тише и глуше.
Солидные крепкие дома, где селились солидные торговцы и не менее солидные цеховые мастера сменились белыми особняками, лукаво выглядывающими из цветников и куп подстриженных деревьев. Улицы словно распахнулись, открывая площади с изящными фонтанами, по мостовой, не задевая пешеходов, могли свободно проехать экипажи, запряженные четверкой. Сейчас улицы были пусты.
— Открой глаза, Эсси, — Лютику надоело играть роль мальчика-поводыря при слепом певце, — тут уже можно.
Эсси доверчиво открыла глаза. Здесь и пахло по-другому: цветами, зеленью и мылом, которым мыли мраморные крылечки.
— Сударь! Госпожа!
Девочка выбежала на крыльцо. Ее аккуратные башмачки попирали мозаичный хвост морской девы, завившийся в фамильный вензель.
Эсси дернулась, будто хотела убежать, но остановилась, и силой задержала Лютика, который и вовсе не хотел оборачиваться, хотя и не прибавил шагу.
— Да, детка, — устало сказал Лютик.
Девочка была воспитанная, и даже сейчас не забыла сделать торопливый книксен.
— Маме плохо. Она сказала, что у нее болит голова, закрыла глаза, легла и не встает. Я хотела послать служанку за доктором, но служанка куда-то ушла.
Теперь уже Лютику хотелось закрыть глаза.
Вот была же война, подумал он, и сколько я видел мертвых тел. И женщин видел, и детей, и сначала было жалко и хотелось плакать, а потом душа вроде как немеет, и ты уже отворачиваешься от маленьких трупов, как если бы это были сломанные куклы или что-то в этом роде. Хотя кукол, пожалуй, даже жальче, потому что куклы попадаются реже. А теперь опять больно, невозможно больно, да что же это такое, в самом деле. Кто же они, которые так испытывают нас на прочность? И зачем?
— А ты знаешь, где живет доктор, детка?
Девочка неопределенно показала вдоль улицы.
Лютик задумчиво покусал губу.
— Знаешь что, — сказал он наконец, — мы можем тебя проводить. К доктору. Сейчас на улицах, ну… немножко опасно. Много плохих людей.
— Да, — согласилась девочка, — мама говорила, чтобы я сама не ходила на улицу. Ни-в-коем-случае. Потому что бывают нехорошие люди. Они грязные и от них пахнет. И они могут обидеть. И они говорят плохие, грубые слова. А вы не можете сами сбегать за доктором, сударь?
Видимо, подумал Лютик, она решила, что мы для этого достаточно грязные.
— Нет, детка. Мы торопимся по своим делам.
— Лютик, — тихо сказала Эсси, — можно тебя на минутку?