— Вы и вправду поэт, — сказал Лютик и потянулся за вторым ломтем ветчины, — поскольку обычный человек горюет и думает об ужине, не испытывая никакого раздвоения личности. Это только поэт поверяет все на прочность, убеждается, что все суета сует и тщета, и оттого можно позволить себе всякие пакости.
Бедные сукины дети, подумал он, мало кто из них доживет до утра. Все они умрут. Мы все умрем.
— Признайтесь, сударь, разве в глубине души вас не посещают те же самые мысли? Разве вы в горе не думаете о… хотя бы об этой вот ветчине?
— Понимаю. Но не согласен. Вы поворачиваете дело так, как будто думать о ветчине постыдно. И что когда вы в горе утоляете чувство голода, вы наслаждаетесь запретным удовольствием. А если мы уже грешим, поедая ветчину, то, коль скоро мы столь низко пали, почему бы не пуститься во все тяжкие? Полагаю… до того, как сия напасть пала на несчастный город, вы были идеалистом? Чистым и суровым блюстителем нравов? Хранителем семейных ценностей?
Председатель молчал. Тени на его лице плясали в багряном свете факелов.
Потом встряхнулся, и встал, опершись руками на запятнанную винными розами скатерть.
— Друзья, — сказал он звучно! — само небо к нам благосклонно. Нас удостоили своим посещением знаменитые барды — мэтр Лютик и его нежная спутница, поэтесса Эсси Давен. Поприветствуем же их!
Ото всех столов раздались нестройные хлопки. Лютик поднял голову и увидел, что тени совсем сгустились и слились в одну сплошную ночь, подсвеченную отблесками горящих нижних кварталов.
— За приют и ласку, за хлеб и вино они подарят нам песню! Просим! Просим!
— Просим! — захлопали в ладоши пирующие.
— Я… — Эсси не плакала, но в глазах стояли слезы, в которых вспыхивали огни факелов, — я не могу…
— Согласитесь, — в голосе председателя была чуть заметная насмешка, — это неблагодарно с вашей стороны! Вы сидите у нас в гостях, пьете наше вино… вы же, в конце концов, всего лишь наемные артисты, дорогая моя. Лицедеи.
Эсси молчала, размазывая пальцем по скатерти винную лужицу.
— Коли не хотите петь, мы любезно попросим вас вон отсюда, — председатель значительно поглядел на Лютика, — нас пока что обходят стороной, а там, сейчас неспокойно, знаете ли…
Курва, подумал Лютик, только бы дотянуть до утра. А может, хрен с ним, в темноте мы ничего не видим, но и нас не видят. Хотя, какая тут темнота, вон как разгорается… Ночь — время демонов. Днем люди еще хоть как-то блюдут себя, впрочем, и то не все. А он совсем псих, этот председатель, это уж точно.
— Эта дама, — начал Лютик осторожно, — только что потеряла…
Эсси вытерла нос тыльной стороной руки и выпрямилась.
— Я спою, — сказала она спокойно, и, обернувшись к Лютику, расчехлила лютню, — давай Лютик, покажем им.
Лютик тоже встал, отодвинув стул, и поставив на него ногу.
— Давай, куколка. Чтобы небу стало жарко. Хотя ему и так жарко.
Эсси положила пальцы на струны.
Запела она низким грудным голосом.
Отозвался Лютик.
Выводила Эсси.
Соловьем разливался Лютик.
А написать бы эдакую драму в стихах, думал он тем временем, чтобы ночь и факелы, и эта страшная веселая компания, и это председатель, и пускай он сочинит что-то такое… что будут помнить всегда, не графоманию какую-нибудь, а прекрасный, величественный гимн в честь чумы, и пусть его поразит раскаянье, и чтобы бледные, воздетые к черному небу руки, и отчаянье, и презрение к смерти… великая же будет вещь!
Теперь они пели вдвоем!
Эсси заставила струны выдать особенно замысловатый пассаж, и оба они с достоинством раскланялись под аплодисменты пирующих.
— Милая вещица, — снисходительно сказал председатель, — это откуда, позвольте спросить?
— Дуэт Цинтии и Винтревена из «Тщетных упований», — пояснил Лютик.