Лефорт шепнул стрелецкому полковнику. Стрельцы, расталкивая бердышами горожан, проложили в толпе народа узкую просеку, скоро народ раздвинулся пошире, и Лже-Петр вместе с Меншиковым проехали туда, где возились и кричали люди. На земле лежали неподвижно или дергались в судорогах, хватаясь за животы, рыгая и икая, человек с двадцать мужиков и баб. Лица посинели, глаза выпучены, как у жаб, пена на губах. Многие уж не двигались, другие отходили в муках.
- Что с ними? - ужаснулся Петр.
Подбежал какой-то плешивый человек в кафтане приказного. Лицо испугано, в руке - ковшик с плескавшейся в нем прозрачной жидкостью.
- Государь, так ведь не водку, не водку пили! Сам нюхни - замест вина, выходит, бочку с крепким щелоком выкатили! По недосмотру, не иначе! Вот и отошли болезные. Царство им..!
Лже-Петр без сожаления, с одним лишь ужасом взирал на умирающих и умерших и громко сказал, обращаясь к Меншикову:
- Кто вместо водки подал людям яд, сегодня ж, до захода солнца, сыскать. На каждый дом умершего выдать по десяти рублей...
Но не успел Лже-Петр договорить, как за спиной его раздался чей-то бабий крик, будто женщине мешают что-то сделать, а она все стремится исполнить свое намерение. Обернулся влево и назад, резко, даже скрипнуло седло, и тут же грохнул выстрел, пуля жикнула шмелем, взметнула воздух рядом со щекой - словно ветерком обдуло. Обомлел - не испугался. Но в толпе уже кому-то крутили руки, жарко били, не жалея кулаков. Через минуту перед Лже-Петром уже поставили бабу, молодую, лет двадцати пяти, худую, простоволосую. Сарафан впереди разорван аж до пояса, в прорехе - худые груди, медный крест. Стрелецкий полковник подбежал, держит в руке пистоль, из дульной дырки - голубая струйка дыма.
- Она стреляла, сия ведьма! Хочешь, государь всемилостивейший, бердышами мои стрельцы её сейчас... в капусту?!
- Нет, погоди. - Лже-Петр смотрел на женщину скорее с интересом, чем с ненавистью. - Пусть скажет, чем я оказался виноват. Или тем, что задумал угостить народ московский по случаю моего приезда водкой? Но в том не моя вина, что сии несчастные отравились. Кто-то недосмотрел, я же сведаю, кто виновен, и строго накажу!
Но женщина продолжала смотреть на всадника с непримиримой злобой, с оскаленными, как у бешеной собаки, зубами, с горящими глазами.
- Нет, не по недосмотру ты отравой людишек русских опоил! Не по недосмотру, а по расчету, ибо Антихрист ты, коего заместо русского царя из зарубежья привезли! Вона, глядите-ко - прямо как в Писании сказано: конь бледный, а на нем-то всадник, а имя ему смерть! И ад грядет за ним, и власть ему дана над четвертой частью всей земли, власть гладом умерщвлять, мечом, мором да зверями! Да и сам-то он зверь! Зрите, како у него изо рта поганого огонь, дым и сера лезут!
Стрелецкий полковник со всего маху ударил бабу кулаком, заорал:
- Окстись, чего несешь, полоумная! Клещами раскаленными мясо с костей рвать будут! Государя поносишь!
- Какой он государь - Антихрист! Муж мой, стрелец, Ерш по прозванию, сказнен был лишь потому, что зверя оного страшился да народ московский предупредить хотел. Я же за мужа убиенного поднялась да то учинить хотела, что он не сделал! Жаль, промахнулась, ну да Бог силен, он Антихриста накажет строго!
И стрельчиха, насобирав полный рот слюны, плюнула, да так длинно и ловко, что угодила плевком прямо в сафьяновый расшитый сапог царя. Тут же явились охотники очистить государев сапог, другие принялись почем зря лупить рычавшую Ершиху, но Лже-Петр, подняв руку в нарядной персчатой рукавке, громко сказал:
- Оставьте её в покое! Сама не знала, что делала! Помутился разум сей женщины, как понимаю я, от горя, из-за мужа казненного. Пусть идет восвояси, прощаю её своей властью...
Меншиков, взиравший до этого на всю сцену лишь с одним любопытством, громко зашептал Лже-Петру:
- Что чинишь, мин герц? Оную злодейку не токмо надобно сейчас же в Преображенский приказ отправить, но и немедленно розыск начать. Или мнишь, что она лишь своим разумением на твою жизнь покусилась? Здесь цельный заговор! Виданное ли дело, на царя руку поднимать удумала, мерзкими словами его поносила! Четвертования заслуживает, колеса!
- Нет, быть по-моему! - заглушил Лже-Петр шепот Алексашки громким, строгим голосом. - Хоть и решил я править мои народом по старине, но возвращение свое к нему казнью спочинать не хочу! Пусть несчастная живет, да совесть будет ей единственным судьей. Она меня Антихристом называла, я же ей её слова по-христиански прощаю, она меня убить хотела - я же на неё зла не держу. - И, приподнимаясь на стременах, обращаясь уже к толпам москвичей, окруживших его и слушавших царя с сердцами, полными противоречивых чувств, заговорил, жарко поводя глазами: - Смотрите на меня, москвичи! Или же прежде никто не видел своего царя, не узнает государя Петра Алексеевича, хоть покинувшего вас полтора года назад, но вернувшегося целым и невредимым? О какой бочке немецкой толковали вы здесь? О какой подмене? Или же вы своим собственным глазам не доверяетесь? Ну, ежели к самим себе у вас веры не осталось, то, конечно, где же вам в других верить - сам Господь Бог не заставит! Я же, возвратившись из земли немецкой, хоть и много дивного и полезного для русича там повидал, но понял наконец, что лучше нашего края и народа русского нигде не сыскать. И вот, вернувшись к могилам отчичей и дедичей моих, объявляю вам, положа руку на сердце: править буду по старине, суд стану чинить честный, воеводам воровать не дозволю, налоги умерю, казну беречь буду и никаких войн с соседями затевать не посмею. Вы же под моею рукой вельми процветать станете. Оставленные прежде соборы, на коих выборные от всех сословий при царях Михаиле, Алексее и Феодоре свободно царю свои думы высказывать могли, возобновлю! Вот и получится, что не самодержцем я буду, а вместе с вами, с народом моим править стану, а значит, коль вы сами собой управляться будете, то в том свободу и найдете. Дальше говорю: не по нраву мне то, что держава наша столь много войска имеет, полков стрелецких, солдатских, рейтарских. Если мы будем мирной страной, ни на кого войной идти не намеренной, то какого прибытка ради нам великую армаду иметь, нахлебников ваших, захребетников и дармоедов? Полки решил сократить! Пусть те, кто из иноземцев, в свои земли возвращается, стрельцы же большей частью землепашеством заниматься станут али торговать начнут: и им покойней, и их женам с робятками. Ну, так кто же скажет теперь, что к вам из-за моря немец вернулся? Да такого радетеля о земле русской наша земля ещё не видала! Все о вас хлопочу, о православных!
Лже-Петр, в конце своей речи и сам полностью убежденный в том, что описанные им мероприятия явятся для его державы одним лишь благом, говорил последние слова со слезой, между тем замечая, что и многие слушатели его и простой народ, и стрельцы, и именитые граждане, - утирают кулаками текущие слезы или плаксиво кривятся, усердно моргая глазами. Ободренный этой картиной, прокричал:
- Веселитесь сегодня, люди! Отец ваш к вам возвратился! Ешьте, пейте, да токмо требуйте, чтоб тот, кто вам бочку с вином открывает, первым из неё отпробовал. За отравленных строго взыщу, семьям их - из казны по десяти рублей. Теперь же уберите мертвых, чтобы никого не смущали - погребу за свой счет.
Серебряными каблуками сжал бока застоявшегося скакуна и двинулся сквозь толпу, вопившую теперь одни лишь здравицы своему государю. Москвичи плакали навзрыд, рвались целовать сапоги, полы чуги царя. Стрельцы же нещадно лупили их плетьми, раздвигали в стороны ратовищами бердышей, и Лже-Петр испытывал чувство необыкновенной радости и счастья, хотя и не помнил уже, что ещё совсем недавно хотел явиться подданным не в образе защитника-отца, а грозным повелителем-тираном. Широко, насколько позволял Лже-Петру небольшой рот, он улыбался, принимая почести, ноздри широко раздувались, а глаза, не видевшие ничего, кроме бурлящего моря толпы подданных, смотрели дико и страшно.
Через ворота Спасской башни въехали в Кремль, и только здесь Лефорт, ведший под уздцы коня Лже-Петра, увидев, что Меншиков приотстал, негромко сказал: