"Ну, и кто же теперь осмелится называть меня Антихристом? Я воевал за российский интерес, я сам мог быть убит, покалечен, теперь же я любимый русским народом государь, и пусть радость торжества уменьшит мои страдания..."
К большому каменному дому Монс, выстроенному на казенные деньги в виде итальянского палаццо, Лже-Петр подъехал в карете, без Меншикова, лишь в сопровождении шести драгун. Как видно, его уж ждали. Дверь распахнулась сразу, едва его нога коснулась очищенной от снега мостовой перед крыльцом. Медленными тяжелыми шагами прошел он сени, где низко кланялась ему старуха, мать Анны. Петр не ответил на поклоны, только походя спросил:
- Где Анхен?
- В своей спальне, наверху, великий государь! - все кланялась старуха, улыбаясь.
Петр поднялся. В спальне, в которой немало он провел ночей, к нему на шею бросилась та, что ещё недавно была возлюбленной. Похорошела. Немного располнела, что Анне было и к лицу. Петр молча и решительно отстранил объятие. Сел за стол. Из кармана вынул пачку писем, стукнул о столешницу медальоном, проговорил, глядя Анне в лицо холодным взглядом:
- Господин Кенигсек, вам известный, почить изволил в Бозе - пьяный утонул. Перед кончиной просил меня передать вам сии подарки. Здесь портрет ваш с волосами да и цидульки, вами писанные или самим Амуром...
Анна побледнела сильно, ладошку поднесла к щеке. Смущена и напугана до крайности была.
- Не понимаю... - только и пробормотала.
- Непонятного ничего здесь нет. Вы, сударыня, презрели привязанность к вам самого государя Руси, помазанника, который снизошел в своей любви до ложа с простолюдинкой, почти с кабатчицей. Презираю... - сказал уж злым, еле слышным голосом.
Глядя на Анну, увидел вдруг, что бледное, смущенное её лицо вдруг изменилось - порозовело, губки пухлые стянулись в нитку, брови сдвинулись, грудь стала ещё выше и пышнее, точно гордость приподняла её. Одну руку Анна горделиво уперла в стройный стан, другую сжала в кулачок, и Лже-Петр услышал:
- Я - не кабатчица, а вы - не царь, не помазанник... чего уж...
С минуту, в бешенстве кривя лицо, смотрел на красивое, смелое лицо женщины, так и не отведшей взгляда, потом с яростью дикой и страшной сказал:
- Стерва! Казню немилосердно!
- Казните, - услышал он в ответ спокойное.
Но Лже-Петр не казнил Анну, потому что совесть, как видно, шептала ему, что, в сущности, женщина была права, не признавая его царем, к тому же Анхен была свободна и обладала правом выбирать возлюбленных. Но наказать изменницу Лже-Петр все-таки считал делом необходимым. Воспитанный на протестантских принципах, мелочный и скупой, он вначале держал Анну и её мать под домашним арестом, не давая женщинам посещать даже кирху. А после роскошный дом, построенный на счет казны, был отобран, как отобраны и пожалованные деревни, пенсионы. Правда, подаренные драгоценности и движимое имущество остались в распоряжении семейства Монс, но портрет Лже-Петра, осыпанный брильянтами, вернулся к тому, чей лик был изображен на нем.
Так мстил "негосударь" той, кто презрела его ласки и внимание.
* * *
Весной того же, 1703 года на реке Неве, уже после того, как с легкостью была взята русскими крошечная шведская крепостица Ниеншанц, в ясный и теплый день государь стоял в окружении придворных на одном из островов невской дельты. Кругом - вода. С юга - широкое пространство быстро текущих, покрытых гребешками, как в море, серых вод. С севера - протока узкая, на востоке - чуть шире, а на западе главный проток реки как бы расширялся, раздваиваясь, будто раздвигалась река сопротивляющейся ей землей - другим островом. А повсюду за водным пространством, и направо, и налево, и впереди, и сзади - мелколесье, кустишки, рыжее болото. Ни строений, ни единой избушки, унылая, безлюдная пустыня. Тоска такая, что если б не искрящаяся бликами река, завыть бы волком да прочь бежать отсюда или, по крайней мере, глаза закрыть, чтобы не видеть этой мутящей сердце дичи.
Но Лже-Петр как будто унывать и не думал. Влево-вправо головой крутил, то и дело, щуря один глаз, к другому окуляр трубы прикладывал, озирал пространства с какой-то воинственной радостью. Он был шведом, к тому же моряком, и ощущение близости моря будоражило его. Стоял он на уже завоеванной, им самим завоеванной земле, стоял как хозяин - в Москве отчего-то никогда не чувствовал себя таковым в полной мере.
- Что за остров? - топнул ногою по земле, не убирая от глаз трубы.
- Енисари, - кто-то подсказал.
- Енисари? Что значит сие?
- Заячий остров, по-чухонски.
- Заячий! - отчего-то заулыбался Лже-Петр. - Но мы-то зайцами не будем! С острова сего не убежим!
Быстро шагнул к гвардейцу, что стоял поближе, из ножен выхватил багинет, отбежал в сторонку, в сочную, ещё не просушенную после весеннего дождя лучами солнца землю вогнал клинок, стал взрезать дерн, трудился недолго, скоро снял полоску с аршин длиною, потом вторую. Одну на другую крест-накрест положил, руки отряхнул и с лицом решительным сказал:
- Крепость на сем месте ставить будем, о шести больверках. Вначале земляную, а опосля - каменную. На том берегу, чуть ниже по реке - верфи построим, но тоже с бастионами, побережье шанцами укрепим, чтоб с моря швед не подошел. Город со временем здесь хочу построить, Питербурхом назову...
- В честь вашей милости название сие? - с политесной улыбкой спросил в полупоклоне полковник Рен.
Лже-Петр уже давно придумал название для города, который заложит он на отвоеванной у своих соплеменников земле, где навеки будет вписано его имя, отрицательно мотнул головой:
- Нет, не в честь меня, а в честь ключаря небесного, апостола Петра! О, какой здесь будет город! Те, кто видел Амстердам, признают, что Питербурх гораздо краше. Десятки, сотни тысяч русских мастеровых, простых крестьян я призову сюда, переведу с их семьями. Строители-иноземцы выдумают для Питербурха планы, все здесь будет не так, как в обычных русских городах. Питербурх и не будет похож на русский город. Я создам парадиз, и оный останется памятью обо мне на многие столетия! Со всего света я свезу сюда самые лучшие памятники! Греческие, римские боги украсят сады его, ни единой церкви православной не выстрою на русский манер старинный - на европейский ставить будем! Людовику Французскому, Фридриху Бранденбургскому, Августу Саксонскому нос утру. Память о себе хочу оставить вечную...
Все видели, что Лже-Петр расчувствовался даже, захлопал мокрыми от слез ресницами, губы покривил, и все смотрел на катящиеся перед ним холодные, ещё со льдинами плывущими воды, на дикий, покрытый редколесьем простор плоской, как пол в горнице, неприветливой, безлюдной низменности.
...В просторной полуземлянке, сооруженной плутонгом* гвардейцев для фельдмаршала Шереметева прямо на Заячьем острове, было, однако, уютно, потому что Бориса Петровича в кампаниях сопровождали несколько возов, на коих перевозились вещи, привычные в домашней жизни родовитого, богатого боярина. Стены полуземлянки были покрыты пестрыми коврами, просторная кровать устлана пышной периной с пирамидой разновеликих подушек, в центре помещения - стол большой с прекрасной походной посудой из серебра. Обогревает полуземлянку раскаленная жаровня - выкованная по особому заказу Бориса Петровича мастерами тульскими. На коврах - богатое оружие, в красном углу - драгоценные образа. Пол досками покрыт, а поверх них - ковер персидский. За столом, уже разгоряченные обильной едой, приготовленной походным поваром Шереметева, и постоянно подливаемой в серебряные чарки анисовой, сидели Борис Петрович и генерал-губернатор завоеванных земель, граф Римской империи (сам император его пожаловал титулом таким) Александр Данилыч Меншиков.
- Да, как с цепи сорвался наш Шведик, - хрустел засахаренной редькой Алексашка, закусывая чарочку анисовой, - вожжами не остановишь. Вишь, город на сем болоте строить вознамерился!