Шереметев неодобрительно крутил большой, плотно стриженой головой парик в своем дому никогда не надевал.
- Да, черти его в бок рожнами шпыняют, точно, - сказал, нахмурясь, фельдмаршал. - Он шепнул мне по секрету, на ушко, что когда маленько Питербурх устроится, он его столицей России сделает, ибо Москва для столь пространного и знатного государства как град стольный не годится: грязна и не благолепна. Ему ж на европейский манер столицу иметь охота... эх!
- Вот то-то, токмо "эх" и скажешь! - наставительно подняв вверх вилку с насаженной на ней соленым боровиком, сказал Данилыч. - В сем гиблом месте столицу
* Плутонг - отделение. - Прим. автора.
содеять возмечтал! Ведь ни единой дороги сюда через болота не идет, узнал доподлинно, леса строевого мало, земля поганая, торф да глина. Чо на такой взрастет-то? Один швед пленный из Ниеншанца мне толковал, что по весне да по осени здесь такие наводнения бывают, что хоть на крышах домов спасайся. Вечно дуют ветры, мокрота, лета долгого не бывает, вечно дождь да дождь. А он - столица! Сотни тысяч, говорил, народу русского созову сюда, чтоб строили мне Питербурх! Поморить он их токмо хочет, больше ничего! И, что главное, швед ведь здесь кругом: хошь, на кораблях придут от Стекольного - аж до Архангельска-то доходили! Хошь - от Выборга, хошь от Яма или от Копорья. Ведь не наши они еще!
- Верно судишь, - кивал Борис Петрович, которому уж надоела анисовая, и он цедил помаленьку ренское. - Значит, нужно брать и Ям, и Копорье, и Ивангород, и Нарву...
- Да не в оном дело, не в оном токмо! - горячился генерал-губернатор. - Порт он здесь ещё соорудить возмечтал, будто нам Архангельска для жиденькой торговли нашей не хватает. Корабли здесь хочет строить! У шведа-то под носом!
- Пусть строит! - стукал Шереметев по столу. - России от затеи оной одна лишь прибыль. А вот насчет столицы я вот что тебе скажу: сам не ведаю, ради каких проделок он сие затеял. Лучше Москвы старинной нашей, что в самом пупке земли русской расположена, не сыскать, и никогда русак природный Питербурх столицей считать не будет, никогда к городу, на чужой манер построенному, не привыкнет. Быть ему пусту! Хотя постой...
Борис Петрович даже задержал в руке чарку с вином, не донеся её на вершок до рта.
- Постой, постой! Есть в сем Шведа расчет, для нас вельми пригодный. Надо самозванца поддержать в начинании его, понеже новая столица как бы... ложной станет.
Меншиков глянул на Бориса Петровича с подозрительной ухмылкой:
- Чтой-то не уразумею...
- Да ты послушай! Уж не знаю, сам ли Швед хитростию змеиною проникся, нам ли прожект его случай дает хороший, но будут в России две столицы Москва да сей Питербурх, на болоте да на краю моря поставленный. Вот убедит он весь мир, что Руси столица - новый Питербурх, а посему, ежели новая война начнется, все силы неприятеля будут брошены сюда. Ну да и Бог с ним, с Питербурхом, пусть пропадает. В России же другая столица, первопрестольная Москва в сохранности останется и всегда новый Питербурх заменит. Недаром на Орле Российском две головы, вот и получается, что одною головою станет Питербурх, а второю - старинная Москва!
Меншиков снова хмыкнул, теперь же одобрительно:
- Светлой "баклажкой" обладаешь, Борис Петрович. Буду всечасно Шведа в прожекте питербурхском одобрять, поддерживать. - Потянулся устало и томно: - А он уж мне здесь землицы немало отписал, домом обзаведусь богатым, на манер голландский строенным. - И вдруг, что-то вспомнив, насупился, тянуться перестал, сказал: - Зело подкосила его сучка сия, Монсиха. Он и с лица спал, и злей стал, придирчивей. Зачем нам царь такой? Найти бы бабешку послаще да пошустрее, чтоб голубила его, а он - нас. А то иной раз так посмотрит, будто чует в себе настоящего Петра.
Шереметев даже чарочку подальше отставил, давая знать движением таким, что к суждению Данилыча отнесся со всей серьезностью. Сказал:
- Сам вижу. Любушка нужна ему. Но, Данилыч, не пожалей уж ради общего спокойствия...
- О чем намек? Не разумею! - Тот сразу ожесточился, нахохлился.
- Да как же! Катеньку, что в Мариенбурге подобрал, а после ты-то у меня и выкупил, вот и отдай ему. Она нас обоих знает, не продаст. Ежели придется, кой-что и шепнет нам, ежели у "шведа" вдруг новые, вредные для нас прожекты явятся. А уж то, что приглянется ему Катюша, сам знаешь, сомнений быть не может. Станет его ласкать, да и нам защитой будет.
Меншиков, вспомнив тугогрудую, румянолицую и черноволосую Катю, оставленную в Москве, которую он так долго клянчил у Бориса Петровича, вначале долго и недружелюбно сопел, не глядя на фельдмаршала, а после, влив в себя одним глотком чарку проницательной, духовитой анисовой, хрупая крепкими зубами редьку, сказал:
- Ну, будь по-твоему. Ублажим "шведа" по полному чину. Будет у нас защита.
17
ГРОДНЕНСКАЯ МЫШЕЛОВКА
С воем и плачем отдавала крестьянская Россия по одному молодому мужику с каждых двадцати дворов во все увеличивающуюся армию - ненасытное чудовище жрало людей и тучнело при этом. Хорошо, если рекруты были не женаты, в случае ином никто женок не неволил отправляться к полкам с мужьями: или оставались одни и до смерти мужа считались солдатками, не имея права выйти замуж снова (только тайная любовь с односельчанами и могла быть теперь для них отрадою), или же на возах, получив от помещика нехитрый набор крестьянской одежды в дорогу на себя и на ребятишек, отправлялись к месту службы супругов своих, чтобы на зимних квартирах жить с ними вместе, как прежде стрельцы живали, и сыскивать себе на пропитание работами для нужд полка: то белье стирают, то одежду чинят, а то перебиваются кой-какой работенкой на стороне. Когда же снимались с зимних квартир солдаты, то оставались жены с ребятишками одни в избах-казармах, ожидая возвращения супруга, пусть даже покалеченного, или известия от командира полка, что мужья их там-то и там-то погибли на службе у великого государя Руси. Поплакав, отправлялись такие женщины снова в свои деревеньки и, если посчастливится, снова выходили замуж - теперь уж закон позволял. Другие оставались при полках, становились супругами других солдат, рожали им детей, но детей мужского пола никуда из части не отпускали, с возраста раннего приучали к службе строевой, к солдатскому быту, учили грамоте, чтобы лет с пятнадцати записать в строй на нехитрую должность - в барабанщики или гобоисты, а уж с восемнадцати лет получали юноши ружье и записывались в настоящие солдаты с полным денежным окладом и полной хлебной дачей. Девчонки же, родившиеся при полках, когда приходили в возраст, лучшей партии, чем все тот же солдат, не находили, и снова появлялись на свет Божий будущие солдаты, и натуральным тем приростом пользовалась армия, пользовалась страна, воевавшая с другой страною. Только не больно-то семьи солдатские спешили заводить детей, зная, какая их ждет доля. Если в обычных крестьянских семьях по четыре, по пять детишек, а то и больше было нормальным делом, то в солдатских - один, от силы два ребенка сообщали своим громким криком о появлении на свет. Половина же солдат и вовсе были бессемейными...*
Но не только крестьянскими да посадскими мужиками питалась армия царя, но и серебром, что собиралось с каждого двора, а позднее и с каждой души. В запечатанных мешках передавались эти деньги полковым комиссарам, чтобы те раздали каждому солдату причитающееся ему жалованье. Главные же средства везли в Москву, где каждую деньгу считали, брали на учет, чтобы на собранные со всей страны деньги пошить на солдат мундиры, закупить для них провиант, то есть муку и крупу, выделить средства на делание пушек, ружей, пороха, ядер, гранат и бомб. Получалось, что вся страна, весь русский народ воевал в те годы со шведами... Но был в России один человек, который каждую победу приписывал себе, считая, что коль уж он затеял ту войну, то и слава достанется ему, и никто не вспомнит какого-нибудь офицера-героя, а тем более отличившегося в бою солдата, но каждый и спустя столетия назовет победителем лишь его одного.