Она много плакала. Вместе со всеми другими каналами у меня открылись и слезные, так что я плакал вместе с ней. Я так много получил от нее за эти два дня. Будучи терапевтом, я всегда давал, и первый раз я получил отдачу — самую настоящую отдачу. Словно она расплатилась со мной за всех пациентов, с которыми я когда-либо работал.
А потом мы вернулись в реальность. Уик-энд закончился. Мы с Белль вернулись к нашим сеансам два раза в неделю. Я и представить себе не мог, что проиграю это пари, поэтому не планировал, как я буду строить терапию после этого уик-энда. Я пытался работать как обычно, но через пару сеансов столкнулся с проблемой. С серьезной проблемой. Любовники не могут вернуться к формальным отношениям. Несмотря на все мои усилия, любовные игры заменили собой серьезную терапевтическую работу. Иногда Белль требовала взять ее на колени. Она постоянно обнимала меня, ласкала, трогала. Я пытался осадить ее, я пытался быть серьезным, блюсти профессиональную этику, но давайте посмотрим правде в глаза — это уже была не терапия.
Я объявил остановку и торжественно объявил, что у нас есть два пути: либо мы возвращаемся к серьезной работе, что предполагало возвращение к несексуальным и более традиционным отношениям, либо мы прекращаем притворяться, что занимаемся психотерапией, и пытаемся построить исключительно социальные отношения. А «социальные» не означало сексуальные: я не хотел усложнять ситуацию. Как я уже говорил, я участвовал в написании директивы, запрещающей посттерапевтические сексуальные отношения между терапевтом и пациентом. Я также сообщил ей, что в связи с тем, что мы больше не занимаемся терапией, денег я с нее не возьму.
Ни один из этих вариантов Белль не устраивал. Возвращение к терапевтической формальности казалось фарсом. Согласитесь, кабинет психотерапевта — не самое удачное место для игр. А не играть в эти игры стало невозможно. Ее муж перенес офис домой и теперь постоянно находился там. Как она объяснит ему, куда уходит на два часа каждую неделю, если не будет регулярно выписывать чеки на психотерапию?
Белль упрекала меня за узкое понимание психотерапии. «Наши встречи — интимные, игривые, полные прикосновений, и любовь, настоящая любовь, которой мы занимаемся иногда на этой кушетке, — это и есть психотерапия. Причем качественная психотерапия. Почему ты не видишь этого, Сеймур? — спрашивала она меня. — Неужели эффективная терапия — плохая терапия? Неужели ты забыл, с каким пафосом рассказывал мне про «один важный вопрос в психотерапии»? Работает ли это? Разве в моем случае терапия не работает? Разве мое состояние ухудшается? Я не употребляю наркотики. Никаких симптомов. Заканчиваю аспирантуру. Я начинаю новую жизнь. Благодаря тебе, Сеймур, я изменилась, и все, что от тебя сейчас требуется, — это, как и раньше, проводить со мной два часа близости в неделю».
Белль была умной девочкой. И становилась все умнее и умнее. Я не мог представить ей контраргумент, доказать, что терапия была некачественной.
Но я знал, что это так. Мне слишком нравились наши отношения. Постепенно я начинал понимать, что я пропал, — но я слишком долго шел к этому пониманию. Любой, кто увидел бы нас, пришел бы к выводу, что я пользуюсь переносом и использую пациентку в свое собственное удовольствие. Или принял бы меня за высокооплачиваемого жиго-ло пенсионного возраста!
Я не знал, что делать. Разумеется, мне не к кому было обратиться за советом. Я знал, что они могут мне посоветовать, а такие проблемы были мне не нужны. Опять же, я не мог передать ее другому терапевту — она не согласилась бы. Но, честно говоря, я не особенно-то и настаивал. Я очень беспокоился. Правильно ли я поступил с ней? Я не спал несколько ночей, представлял себе, как она рассказывает про нас другому терапевту. Знаете, как терапевты любят пообсуждать между собой странности своих предшественников. Так что свежие сплетни про Сеймура Троттера — с пылу с жару — придутся им по вкусу. Но я не мог попросить ее защитить меня — если она будет хранить наши отношения в тайне, работа с другим терапевтом окажется саботированной.
Да, я был настороже, но, как бы то ни было, я и представить себе не мог, какая буря ждет меня впереди. Я оказался совершенно к ней не подготовлен. Однажды вечером я вернулся домой. Свет не горел, жены не было, зато на входной двери пришпилены четыре фотографии: на одной мы с Белль стоим перед регистрационной стойкой отеля «Фейрмонт», на другой мы с ней с чемоданами в руках заходим вместе в наш номер, на третьей был крупный план регистрационного бланка отеля: Белль записала нас как доктора и миссис Сеймур. На четвертой мы с ней обнимаемся на фоне живописного моста Голден-Гейт.
На кухонном столе меня ждали два письма. В первом муж Белль предлагал моей жене ознакомиться с четырьмя фотографиями, которые могут ее заинтересовать. Она сможет своими глазами увидеть, каким конкретно способом ее муж лечит его жену. Он писал, что такое же письмо отправил в государственную комиссию по медицинской этике, а в конце начинались грязные угрозы: если я еще раз увижу Белль, то судебное разбирательство станет самой незначительной проблемой для семьи Троттер. Второе письмо было от моей жены — короткое и по сути. Она просила меня не затруднять себя объяснениями. Пообщаться я смогу с ее адвокатом. Она давала мне двадцать четыре часа на то, чтобы собрать вещи и освободить дом.
Вот мы и дошли до настоящего момента, Эрнест. Что еще я могу рассказать вам?
Как у него оказались эти фотографии? Вероятно, он нанял частного детектива, чтобы следить за нами. Какой парадокс — муж Белль решил бросить ее как раз тогда, когда она вылечилась! Но кто знает? Может, он уже давно хотел сделать это. Может, Белль просто высосала из него все соки.
Я больше никогда не видел Белль. Разве что старый приятель из клиники Пасифик Редвуд рассказал мне, какие слухи о ней ходят, — и, скажу я вам, не самые хорошие слухи. Муж развелся с ней и уехал из страны, прихватив все семейные сбережения. Он уже давно подозревал Белль в измене — с тех пор, как нашел презервативы в ее сумочке. Очередная злая шутка судьбы: в результате терапии ее фатальная самодеструктивность была взята под контроль, и она начала пользоваться презервативами.
Последнее, что я слышал: Белль сейчас в ужасном состоянии — все наши труды пошли прахом. Вся старая патология вернулась: две госпитализации после попыток самоубийства — сначала она вскрыла вены, потом была сильная передозировка. Она собирается убить себя. Я это знаю. Она обращалась к трем терапевтам, соблазнила всех троих, отказывается от дальнейшей терапии и снова принимает сильные наркотики.
А знаете, что самое страшное? Я знаю, что мог бы помочь ей, даже сейчас. Я уверен в этом, но суд запретил мне встречаться с ней, говорить с ней под угрозой строгого наказания. Она звонила мне несколько раз, но мой адвокат сообщил мне, что я нахожусь в крайне опасном положении, и если я не хочу оказаться в тюрьме, то мне лучше не отвечать Белль. С ней связался мой адвокат и сообщил, что я не имею права общаться с ней по предписанию суда. В конце концов она перестала звонить мне.
Что я собираюсь делать? Вы имеете в виду, с Белль? Сложный вопрос. Невозможность отвечать на ее звонки убивает меня, но я не люблю тюрьмы. Я знаю, что десятиминутного разговора мне хватило бы, чтобы помочь ей. Даже сейчас. Не для записи — выключите свой диктофон, Эрнест. Не уверен, что я смогу вот так просто позволить ей умереть. Не уверен, что я смогу простить себе это.
Так что, Эрнест, вот и вся история. Finish. Честно скажу, не так я хотел закончить свою карьеру. Белль — главная героиня этой трагедии, но и для меня эта история обернулась катастрофой. Ее адвокаты требуют, чтобы она потребовала возмещения ущерба и вытрясла из меня все, что сможет. Они с ума сойдут от жадности: разбирательство по случаю злоупотребления служебным положением начинается через пару месяцев.
Подавлен! Разумеется, я подавлен. А как же? Я называю это оправданной депрессией: я жалкий печальный старик. Раздавленный, одинокий, сомневающийся в себе, доживающий свои дни в позоре.
Нет, Эрнест, с этой депрессией лекарства не справятся. Это другой случай. Биологические маркеры отсутствуют: нет ни психомоторных симптомов, ни бессонницы, ни потери веса — ничего подобного. Спасибо за предложение.