Я сел за орган, намереваясь проиграть эти три псалма. Но не успел закончить и первый, как раздались шаги. Пришла та, кого я совсем не ждал. Нанна, мартовская фиалка. То есть, я хочу сказать, Аннемари. Серьезная, чуточку растерянная. Темные волосы покрыты красным цветастым платком.
Она развязала его.
- Пожалуйста! - сказал я, уступая ей свое место. И удалился в оружейную, пол которой выложен красными плитками.
Она заиграла. Я стоял и смотрел в открытую дверь. На двор, щедро залитый светом. Уже подошли некоторые из прихожан и в ожидании службы разбрелись по кладбищу, навестить, по обыкновению, могилы близких. Я слышал, как по-воскресному тихо похрустывал гравий. Выходя на дорожку, они щурились от яркого света. Их одежды были ослепительно черными.
Аннемари взяла слишком вялый темп. Что было на нее не похоже. И вдруг оборвала игру. Вышла в оружейную и стала за моей спиной. Я не обернулся. Так мы и стояли.
- Зачем ты рассказал ему о моем письме к Олуфу? - спросила она.
- Если уж ему не положено знать, то кому же? - отвечал я. - И потом, Нанна, я же не знал, что он не знает.
Но на самом деле ни она, ни я не сказали ни слова. Мы вели воображаемый разговор.
- Почему все так? - спросила она.
А я ей на это:
- Проповедник сказал: "Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие помыслы"*.
* Книга Екклесиаста, 7, 29. 115
И вновь оказалось, что мы с ней не перемолвились ни единым словом.
- Слышишь - жаворонок. - Это она уже произнесла вслух. У меня за спиной.
- Слышу, - ответил я. И шагнул во двор, оставив ее одну.
Увидев, как в калитку заходит мать Олуфа, я подошел к ней и поздоровался.
- Уж теперь-то Олуф не заставит себя ждать, - заметил я.
Мария посмотрела на меня в упор и сказала:
- Причетник, у тебя на лице кровь.
Я смущенно поблагодарил ее и отошел за угол - посмотреться в окошко ризницы и вытереть подбородок.
Кровь не унималась. Мой носовой платок стал пятнистым. Аннемари успела снова сесть за орган. Потом он смолк. Я слышал: вовнутрь уже потянулись люди.
Я решил обогнуть церковь с северной стороны. В надежде, что никого здесь не встречу. Но на полдороге я увидел Лине, вдову Эрика, и трех ее детей, они стояли возле ржавого гребного вала. Нагнувшись, Лине поправляла засохшие венки, с которых сыпались иглы. В руках у старшей девочки был горшочек с цветущей бегонией. Двое младших стояли скрестив руки.
Крадучись вернулся я на прежнее место. И услышал, как на холм взбирается автомобиль. Раз это Фредерик с Мыса, лучше переждать, пусть даже кровь и остановилась.
Но тут я обнаружил, что в мою сторону медленно направляется Лине с детьми. Делать нечего, я поплелся ко входу. Я чувствовал, мне не избежать встречи с Ригмор. Так и есть!
Она вылезает из машины, проходит в калитку. Элегантная, черт бы ее побрал! В сером весеннем костюме. Он сидит на ней как влитой, как шубка на горностае. Точно, она - горностай.
- Где же твой набожный муж, дорогая Ригмор? - говорю я, пожимая затянутую в перчатку руку. Ответное пожатие намекает о ласках нежных, дерзких.
- Мне жаль, но я должна разочаровать тебя, - говорит она. - Фредерик корпит над налоговыми декларациями.
Вдова Эрика и дети медленно идут мимо. Они побывали на святом месте, поклонились ржавому гребному валу. Они здороваются, печально и с таким смирением, будто совершили нечто недозволенное. Во мне закипает гнев. Почему эта приниженность! Ведь у них есть то, чего нет ни у меня, ни у Ригмор. Мы стоим с ней и смотрим, как они сперва тщательно скребут подошвами о железную решетку у входа, а потом заходят и по очереди вытирают ноги о коврик в оружейной. Смиренные духом.
- Ну как, Ригмор, - говорю я, - ты выметена и убрана?
- Это что, одна из твоих острот?
- Дорогая, ты же соскучилась дома, верно? Фредерику не следовало взваливать на себя такое бремя, повелевать всем и вся.
- Дорогой, - отвечает она мне в тон и смеется воркующим смехом, когда Фредерик занят, я не скучаю. Но почему ты у нас такой редкий гость?
- Всяк кулик к своему болоту привык, - говорю я. - Но я бы с удовольствием приходил почаще, только ведь вас одних не застанешь, у вас всегда общество.
- Мне до смерти надоела вся эта камарилья!
Она произносит это с легкой дразнящей улыбкой. Меня дразнит не улыбка, а что за ней кроется. Конечно, она устала от Фредериковой камарильи. Они настолько испорчены, что ей тут делать уже нечего.
- Йоханнес, они не умеют нежничать, - говорит она, заливаясь своим тихим смехом.
Нежничать! Что она имеет в виду? Кажется, это из области любовных ухаживаний. Да, я прекрасно понимаю, что она имеет в виду, произнося это слово - "нежничать". Все самое потайное и сокровенное, что только есть в закоулках дома, в оттенках слов, в изгибах и складках тела. Нежничать! И дернуло же меня преподнести ей фиалки. Иначе она бы сюда не пришла. Черт бы ее побрал, эту Ригмор! Но с другой стороны, с ней никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Уж это мне ее двоеречие!
- Ты их недооцениваешь, - говорю я. - Ну а как насчет мужественного Александра Готера Харри, то бишь инженера? Разве он не занятный?
- О да, - отвечает она таким сладким голосом, что впору порубить ее на леденцы, - но ему так некогда, так некогда.
- Ригмор, послушай, тебе надо отсюда уехать. Давай-ка подобьем Фредерика стать президентом какой-нибудь компании или на худой конец министром. Тогда ты выберешься из этой кротовой норы.
- Я люблю, люблю этот остров, - отвечает она. - А поехали к нам на обед?
- Спасибо, но я уже приглашен сегодня к Марии.
- Это что, так заманчиво?
- Очень заманчиво. Я, можно сказать, сам напросился. Немолодая женщина холодноватого склада - это приятно освежает.
- Йоханнес, я понимаю, у тебя много обязанностей. И все-таки давай поедем к нам. Мария - прекрасный человек, но не мог бы ты навестить ее как-нибудь в другой раз?