Вот Йохан, покойный Мариин муж, в молодости. Долговязый, сутулый, бородатый морской пехотинец. Это единственная его карточка.
На всех же остальных - кровные Мариины родичи. Как и у Эгиля Скаллагримссона, в крепком ее роду преобладают два типа. Сама она выдалась в тех, кто потемнее волосом, все они крутолобые, носатые, смотрят сурово. Вторые - посветлее, с более мягкими чертами. Олуф пошел как раз в них. Правда, внешностью он выгодно отличается от большинства.
Фотографий Марииных детей в альбоме не счесть. В основном это Олуф. Как бы туго ни было у нее с деньгами, она хоть раз в год да посылала его на материк к фотографу. На детских снимках у него несколько овечье выраженье лица, рот припухлый, светлые глаза вытаращены. Но все равно красив. Начиная лет с восемнадцати он, судя по обилию снимков, зачастил к фотографу, некоторые у меня есть. За них, скорее всего, платил уже он сам, если не Аннемари. Совсем молоденькой она была помешана на его карточках не меньше, чем Мария. Они без конца заставляли его фотографироваться. Однако "взрослые" портреты, все до единого, далеки от оригинала. Это не Олуф. Вернее, не тот Олуф, которого я знаю. Высокий, широкоплечий, светловолосый, он здесь не только прекрасен собою, но стоит с видом властным, повелительным, как юный хёвдинг*. Рот крепко сжат, взгляд остр. Таким я видел его лишь дважды. Он не такой.
* Хевдинг (истор.) - предводитель, вождь.
Так что ж тогда передо мною сейчас? Кумир, идол. Несбыточная мечта юноши. Чары полудетской влюбленности - таким он, наверное, ее и пленил. И родовое божество матери. Все свои корни обрубила Мария. Не пустила прошлое на порог своих буден. Но втайне она выносила кровное божество. Теперь-то я понял. У меня такое чувство, будто я ступил в языческое капище, где приносят человеческие жертвы.
Но два раза я действительно видел в глазах у Олуфа похожий блеск. Причем в один и тот же день. Когда он возвратился с Телячьего острова. О том, что Нильс утонул, а Олуф доплыл до Телячьего, мы узнали по радио. И вот он возвратился на пакетботе, и все, за исключением разве что лежачих, высыпали на пристань. Я был там вместе с Аннемари, она в ту пору ждала ребенка. Вид у нее, кстати, был более измученный, чем в тот день, когда Олуф с Нильсом перевернулись.
На баке стояло несколько человек, но Олуфа среди них не было, он поднялся наверх только после того, как пакетбот пришвартовался. Выбежав на палубу, он распихал стоящих у трапа и перемахнул через поручни. Высоченный, бледный. Увидев такую толпу, он застыл как вкопанный. Тут к нему подошла и припала, рыдая, Аннемари. Лицо его исказилось тревогой, он бросил на меня поверх ее головы пронзительный взгляд. Тот самый!
- А где... мама? - спросил он: Марии на берегу не было.
И тотчас пустился домой. Да как!
Мы с Аннемари едва за ним поспевали. Он двинулся напрямик, в гору, семимильными шагами, удаляясь от нас все дальше и дальше. Когда мы выбрались на ровное место, Аннемари вконец запыхалась. Отсюда нам был виден Мариин дом. Олуф был уже на полдороге. Он бежал. Не чуя под собой ног, через поля, где светлела зеленая озимь. Бежал сломя голову.
- Гляди! - сказала Аннемари, хотя мы стояли рядом. - Как я его понимаю, - сказала она. И чуть погодя повторила: - Как я его понимаю!
Но по голосу ее я слышал - не понимает.
Мы стояли, смотрели ему вслед, и я думал: кто-то гонится за ним. Гонится по пятам.
Вечером они пришли ко мне в школу, он и Аннемари. Как ни в чем не бывало. Она села и достала свое шитье. Олуф принялся перебирать книги на полках. Я пошел на кухню и поставил чайник.
Потом я вынул из футляров инструменты. Протянул ему скрипку. Он играет на ней лучше, чем на своей, я все думал отдать ему ее, но так и не отдал. Сам я взял виолончель и стал искать старые ноты - они раскиданы у меня по всей комнате. Пока искал, он настроил скрипку и начал играть. Такая уж у него дурная привычка - играть по памяти, не разучив вещь как следует. Но вообще у него к музыке способности, пусть и не выдающиеся. Может быть, он как раз и мечтал заниматься музыкой. И мне, наверное, стоило похлопотать и найти кого-нибудь, кто бы оказал ему помощь, и он мог бы уехать и получить должное образование. Короче, он заиграл. И конечно же это была песня Любаши из "Царской невесты" Римского-Корсакова.
Прервав игру, он повернулся к Аннемари:
- Я там заходил посмотреть, сколько стоит проигрыватель. Шестьсот крон.
- Это было бы чудесно, - произнесла она тихо, не поднимая глаз.
Он начал сызнова. И вновь оборвал игру. Бережно положил скрипку и смычок на стол.
- Нет, не могу! - сказал он и отошел к окну. Стал к нам спиною. Вперился в темноту.
Молчание тянулось минуту. Аннемари сидела с потупленными глазами, за что я ей был неимоверно признателен.
- Как же это так получилось, учитель? - спросил он, не оборачиваясь. Обычно он называл меня по имени, хотя и долго не мог привыкнуть. Сейчас же его обращение прозвучало надменно и вызывающе.
- Не знаю, Олуф.
- Чем я лучше Нильса?
- Ничем.
- Спасибо. - Он усмехнулся. Медленно потянул жалюзи. Отпустил. Жалюзи с треском взвились обратно. Аннемари вздрогнула.
- Это я его убил, ясно вам?
Аннемари нагнулась так, что лица ее стало совсем не видно.
- Вам ясно?
- Да, - ответил я.
- Что тебе ясно, Йоханнес? - Он все еще стоял к нам спиной.
- Мне ясно, что ты форменный идиот.
Я таки заставил его повернуться. Повернуться ко мне лицом. Глядя на меня исподлобья, он медленно сжимал свои кулачищи.
- Не думай, что тебе позволено говорить все, что угодно, - пробормотал он, сдерживаясь.
- Молчи! - сказал я. - И не будь таким идиотом! Я же вижу, он преследует тебя по пятам. Но какого черта! Да, ты не мог его спасти. Ты хватаешь его. Он почти не умеет плавать. Он теряет голову. Утягивает тебя за собой. Ты вырываешься. Вот и все, и нечего валять дурака.