- Может быть, моя девочка. Ты у меня такая задумчивая, а я не желаю задумываться.
- И все же выслушай. Выслушай меня. Ты должен понять, что ты разрушил, Йоханнес. Я так ждала твоего прихода. Но теперь, когда я останусь одна, жизнь всерьез потеряет для меня всякий смысл. Мне будет еще хуже - потому что вчера вечером ты мне открылся. Мы стояли на террасе, ты рассказывал так, будто я что-то для тебя значу. Тебе нужно было с кем-то поделиться, и ты выбрал меня. Ты мне этим помог. Я вдруг почувствовала, что, пожалуй, не все во мне еще умерло. Знаешь, что я подумала после нашего разговора? Я подумала: еще не поздно начать сначала, главное, чтобы в тебя кто-то верил. Теперь ты начнешь сначала, думала я. Только где оно, это прекрасное вчерашнее, Йоханнес? Оно уже не живет во мне. Ты пришел сюда вовсе не с добрыми намерениями. Тебе нужен был партнер, с которым бы ты мог забыться. Ты был необуздан и зол.
- Да, ты права.
- Я ждала тебя, но не таким - после вчерашнего. А ведь я ждала тебя. Когда они вчера вдвоем уходили домой, я уже знала, что ты проиграешь. Я ждала тебя. Ждала, что ты придешь и будешь горевать.
- По-твоему, я способен убиваться из-за трех эре?
- Если бы ты пришел сюда погоревать!
- Хорошо хоть, ты не говоришь мне: "Бедный!" Я бы этого не вынес. А вообще, ты чудесная! Ты чудесная и стоишь тысячи других!
- Любимый, как я тебя ждала! Но я ничего не могу поделать, раз ты так повел себя. Все это, друг мой, бессмысленно. Бессмысленно, бессмысленно и еще раз бессмысленно. Я так мало значу для тебя. Вчера я думала иначе. Но ты убил вчерашнее. Убил во мне что-то живое. Я ничего не могу поделать. До того все бессмысленно. Ты все обратил в ложь. Ты оказался на поверку злым и необузданным.
- Да, чудесная повелительница эльфов, милая моя, плаксивая колдунья. Я такой, я злой. Ты - колдунья, а я - злой дух, почему бы нам не справить шабаш. Для тебя не тайна, как тешились некогда ведьмы с чертом. По весне, на горе Нербьерг. Давай и мы!
- Пусти, Йоханнес.
- Не пущу, ты же этого не хочешь.
- Отпусти! Я не знаю, что я с собой потом сделаю.
- Так оно еще слаще.
- Отпусти! Ведь я полюбила тебя с первого дня.
- Правда?
- Ты не должен был знать об этом.
- Не плачь. Ну не надо.
- Йоханнес, я бы тебе никогда этого не сказала.
- Знаю, мой друг.
- Я говорила это сотни раз, на все лады. По телефону, по-всякому. Чтобы скрыть, что я действительно люблю тебя.
- Да.
- Потому что высказанное, оно - уже существует. Доподлинно. И унылое однообразие дней нарушается. И все может плохо кончиться. И тогда, Йоханнес, мне придется выбирать.
- Да.
- Не можем же мы встречаться украдкою, по темным углам, а потом выходить на свет Божий, делая вид, будто ничего не произошло?
- Нет.
- О чем ты сейчас думаешь?
- Если мне позволено шутить, то я думаю, как бы исхитриться дать самому себе пинок под зад и вылететь из школы. По-моему, мне там не место.
- А как же ты вчера говорил, что классная комната перед тобой раскрылась?
- Все верно, Ригмор. Более того, я выработал вчера некую теорию, даже целое мировоззрение, как жить дальше. Я приуготовился к тому, что сердце мое не будет знать покоя. И разве это не оправдалось? Оправдалось дальше некуда, но в каком-то смысле моя теория провалилась. С треском. Я ничего не смог предугадать, я был как лист перед ветром. Из меня никогда не выйдет выдающегося педагога. Ну а то, что я, выражаясь высоким штилем, прелюбодействовал с женою ближнего своего, - вот это самое скверное. Не потому, что я сожалею. Но потому, что мною овладел злой дух разрушения.
- Ты сказал мне, что веришь в Бога. А пристойно ли было говорить об этом здесь?
- Нет, как раз здесь это было уместно.
- Йоханнес, я чего-то не понимаю. Я не берусь рассуждать о мировых проблемах, о войне, о предназначении жизни. Я могу судить лишь по себе. В сущности, я всегда жила благополучно, и тем не менее моя жизнь потеряла смысл. Как же тогда верить в Бога?
- Верить должно. Когда бессмысленность достигает своего предела, ты видишь, что жизнь - это поле битвы, где противоборствуют два начала. А нейтральной полосы не дано.
Немного времени спустя в сопровождении Пигро, с ружьем на плече, я уже шагал по направлению к Палочнику. Мы выбрали тропинку, которая огибает Песчаную гору с севера и лепится по косогору, над прибрежными лугами. Большими угловатыми глыбами двигались тяжелые тучи, между ними ясно сияло свежее, умытое небо. Было все еще ветрено, но без мокрети. Море поседело, как будто его только что пересек Левиафан. Мне почудилось, что в одной из блескучих водомоин попискивают кулики-сороки, но увидеть их я не увидел. Над потемневшим лугом, где стаял весь лед, вилось штук пять чибисов. Через пригорок перекатилось несколько светлых комочков и поднялось в воздух станичка галстучников. В воздухе были и другие стаи, они перелетывали с места на место, свистя крыльями, кружили над берегом. В голове одной большой стаи летели серые ржанки, остальные были - галстучники и зуйки; на поворотах зуйки посверкивали ослепительно белыми брюшками.
В Палочнике обосновалось уже несколько белобровых дроздов. Мы еще не успели углубиться в лес, как Пигро сделал стойку. Я пустил его - птица вылетела прямо у него из-под носа и, порская из стороны в сторону, скрылась за деревьями. Пигро покосил на меня глазами: мол, почему не выстрелил? А я переломил ружье, вынул патроны и повесил его на сухой сук.
И побежал обратно, той же самой тропинкой. Пес трусил за мною с понурым хвостом. Он был явно сбит с толку.
Прибрежные луга вместе с Садом Эльфов тянутся на добрый километр. Я бежал всю дорогу и отчаянно запыхался. Вот и Мыс. Я пронесся через площадку, где сушат белье, толкнул дверь в кухню и - прямиком в комнаты. Ригмор была в гостиной, разбирала скатерти и салфетки.
- Брось все это!... - выпалил я. - Живо!... Резиновые сапоги и пальто! Живо!
Я подождал ее на площадке для сушки белья. Она вышла, туго повязанная светлым платком, что очень шло к ее точеной головке. А в лице - ни кровиночки.
- Давай, - сказал я, - в темпе.
Я бежал впереди, рысцой. Хотя нет, сейчас впереди мчался Пигро.
Я обернулся. О, она бежала за мной с таким видом, точно я позвал ее к телу убитого, клянусь!