Я знаю, есть люди иного склада. Есть натуры, для которых слово, дело и чувство означают освобождение. Они преображаются и оживают, подобно растениям, что ранее прозябали в тени. Они способны к росту; стоит им полюбить, и они расцветают и плодоносят, пусть даже жизнь у них складывается несчастливо. Мне думается, та, кому я причинил зла больше, чем кому-либо, - из их числа.
А я не такой.
И тем не менее я нужен Песчаному острову. Молодому поколению гораздо труднее срастись с историей своего края и рода. Кто-то должен учить их этому, с детства. Даже если этот кто-то - чужак. Может быть, оно и хорошо, что - чужак. Ему видно яснее, чем кому-либо, что остров необходимо завоевывать, как и тысячу лет назад.
Вот он распростерся передо мною. Малое пространство занимает он на карте, а для человека - огромен и сейчас, в темноте, - пугающе чужд. Он несметно богат временем, былым и грядущим. Человеческий век и память против него - ничто. Древние предания цепляются за него тонкими, хрупкими корешками, да и то лучше всех знает их теперь приезжий учитель. Холмы и дольмены куда древнее этих преданий. Язык, на котором некогда здесь говорили, унесен ветром. Та же участь, вероятно, постигнет и язык, который для нас как воздух. Придет время, и Песчаный остров будет называться иначе. Цветы, деревья, птицы, заяц в своем логове, галька на берегу - все они получат новые имена и перестанут быть тем, чем были для нас. Даже то, что мы называем нашей культурой, быть может, всего лишь флора однолетних декоративных растений в сравнении с вековечностью острова и его обманчивым постоянством.
Остров лежал передо мной словно чудище. Я не стал убеждать себя, как нередко делаю, будто понимаю его сердцем. Передо мной было чудище, которое пожирает людей, заглатывает поколение за поколением, почему все и уходит в забвение. Да, при свете дня его облик внушает доверие. Но это оттого, что, дневной, он может быть побежден разумом, связан языком, завоеван той культурой, которую мы то и дело берем под сомнение. Вот к такому пришел я выводу. Каждому поколению предстоит завоевывать остров заново. А для этого требуется духовная сила. Если упиваться его красотами, и только, это чистейшей воды паразитизм. Духовная же сила заключается в том, чтобы приставить к земле плуг и возделывать ее, чтобы приставить к бумаге перо и завоевывать остров путем познания.
Я понимаю, Нафанаил, все это звучит довольно высокопарно. Я хотел лишь сказать, что Песчаному острову нужен учитель, который предпочитает находиться именно здесь, а не где-то еще.
В сумерках я спустился с горы и направился к церкви. Меня познабливало. И Пигро, я заметил, тоже пробирала дрожь. (Пес тогда еще был в живых.) Видно, мы промерзли. Мне хотелось зайти в церковь и взглянуть на каменную голову, что вырубил в алтаре стародавний мастер. Это голова смерти, она олицетворяет гибель, забвение и бессмыслие. Я бы еще добавил это и лик самого острова, холодный и зловещий лик природы, когда она одерживает над нами верх. Но голова эта посажена с внутренней стороны алтаря, и смерти поневоле приходится пялить свои глазницы на символ воскресения, коего не постигнуть разумом. Мысль о воскресении засела в теле острова как гарпун и не отпускает.
Я приблизился к дверям, а войти у меня не хватило духу. Человек слаб. Я побродил по кладбищу, мне вдруг взбрело на ум выбрать место своего последнего упокоения, где бы я оказался в приятном соседстве. Что поделать, если я не могу без дурачеств! Я облюбовал себе местечко у самой ограды с видом на берег. После чего уселся на ограде, а Пигро вспрыгнул следом за мной. Так мы с ним и сидели.
Чуть погодя пес встрепенулся, начал принюхиваться. "Лежать!" - сказал я. Он лег, я легонько придержал его за холку. Кто-то поднимался на холм. Зашел в калитку. Тяжело ступая, двинулся вокруг церкви. Возле Эрикова гребного вала шаги замерли. Потом человек этот прошел мимо колокольни. У могилы Нильса остановился. И долго стоял. Пигро по-прежнему била дрожь.
Он что-то произнес над могилой. Произнес? Это были странные звуки. Нечеловеческие. Наконец он ушел.
Немного выждав, я спрыгнул с ограды и тихонько произнес имя. Пигро опрометью умчался во тьму.
На тропинке, ведущей мимо посадок, меня поджидал Олуф. Вместе с Пигро.
Мы постояли, молча.
- Слышишь? - спросил я. Над нами тянула стая.
- Свиязи, - определил он.
Мы пошли дальше, беседуя о том о сем. Улучив удобный момент, я сказал:
- Я тогда был не прав. Ты хотел поделиться со мной, рассказать про Нильса, а я не дал тебе. Я думал - лучше, если я буду с тобою покруче.
Я ждал, что он ответит мне. Но он промолчал.
Тогда я решил помочь ему:
- Похоже, ты не перестаешь винить себя в его смерти. Тут есть доля твоей вины, и от этого никуда не деться. Но куда больше виновен другой. Я мог остановить вас. Я этого не сделал. Наоборот, подзадорил вас.
Я ждал от него хоть каких-то слов. А он молчал. Я предпринял еще одну попытку - и понял: слишком поздно. Олуф утвердился в мысли, что останется наедине с пережитым до конца своих дней. И это непоправимо. Как и многое другое. О чем я помню и буду помнить.
Да, теперь слишком поздно... Нам надо расстаться. Знаешь, зима в этом году была мягкая и море на этот раз не замерзло. Морские птицы разжирели, я сужу по тем, которых подстрелили Анерс и Вальдемар. Сам-то я птиц не стрелял. Хотя и разглядывал их иногда в бинокль. Ну вот, а сейчас на дворе апрель. Весна нынче ранняя, я слышал звонкий голос большого кроншнепа, по канавам уже зеленеет купырь. А теперь, Нафанаил, нам пора расстаться. Я не вправе продолжать. Но поставить точку - боюсь. Правда, боюсь.
Спасибо, у меня есть эта классная комната. Быть хорошим учителем неимоверно трудно. Зато с детьми переживаешь столько прекрасных мгновений. Кроме того, я тружусь над описанием Песчаного острова. И меня немало забавляет малыш Эльны. В конце концов Олуф, разумеется, примет решение. Но я уповаю на его благоразумие и надеюсь, что они еще поживут здесь. Бессонные ночи - провозвестницы надвигающегося одиночества; да, все идет к тому, что я останусь один на один с моими воспоминаниями, один на один со Всемогущим карателем* - и я, как Иов, восстану на Него и возропщу в своих муках, ибо предпочел бы пасть в короткой, яростной схватке, нежели сгорать от тоски.