Эта комната очень маленькая. Улавливается легкий специфический запах. Окно открыто на проветривание. Возле стены мольберт с несколькими мазками, неподалёку стол весь в разноцветных разводах. На нем кисти в стаканах, бутыльки, баночки, подставки.
Заворожённо наблюдаю за тем, как Итан выдавливает содержимое тюбиков на углубления в палитре. Просит подержать, задевая пронзительным взглядом. Вручает тонкую кисть. Отъезжает в сторону.
— Радио включить?
Мое сердце не слушает уговоры стучать размереннее. Колотится как сумасшедшее. Я с сожалением наблюдаю за передвижениями Итана, слегка киваю, пока он дотягивается до деревянного табурета в углу.
— Ты что, не надо! Давай я принесу! — дёргаюсь тут же, как только понимаю, что он хочет сделать. Сокращаю между нами расстояние.
— Не волнуйся, — ухмыляется и слегка гримасничает, не позволяет мне принять ношу, — я не настолько беспомощен. В состоянии табуретку переставить. Ты кисти лучше держи.
— Но…
— Девочки не должны носить тяжести, — упрямо отрезает, хмурясь. — Садись, — приставляет табурет к мольберту. — Попробуем уместиться.
От его улыбки на сердце светлеет, но лишь на мгновение.
Я делаю, как он говорит. Осторожно опускаюсь на сиденье.
Взглядом упираюсь в пару штрихов темной краски на белом холсте. Расслабиться не получается.
Итана я чувствую каждой клеточкой своего тела. Он приближается медленно. Сзади. Я не могу его видеть. Лишь чувствую осторожное прикосновение — его рука пленит мою, мягко направляя.
Комната наполняется ласковой тихой мелодией, разливаясь в скромном пространстве, укрывая нас с мужчиной, опутывая и заключая в плен. Неторопливые нотки доходят до сердца, а от слов я вздрагиваю, тяжело сглатывая, потому… потому что рвут душу на части.
«Я подойду к тебе незаметно, ты
Не увидишь моего лица...»
Наши руки мягко движутся вверх, прорисовывают тонкую вертикальную линию, плавно уходящую в сторону. Я знаю, Итану очень неудобно в таком положении, ему приходится ощутимо наклоняться в мою сторону, поэтому я стараюсь облегчить ему задачу, придвигаясь ближе к его коляске.
«Наяву не слышно моего голоса…»
Горячее дыхание обжигает кожу на шее, незримые иголочки начинают ощутимо колоть поясницу, вызывая трепет и слабость во всем теле. И вот уже кисть кажется неподъёмной тяжестью, но Итан помогает, все также уверенно и плавно ведёт линии.
«Что ты со мной делаешь?..
Что хочешь от меня, скажи!
Не рви, прошу, не рви
Мне мою душу…»
Итан начинает дышать тяжелее. Выдохи становятся рваными. Резкими. Но движения такие же мягкие. Он споласкивает кисть, осторожно набирая зелёную краску. Проводит вдоль коричневых линий. Подлокотник кресла неприятно впивается мне в рёбра, но я не пророню ни слова. Я и не мечтала больше находиться к этому мужчине близко. Так близко… Кажется, ещё немного, и он обнимет меня левой рукой, а я прижмусь спиной к его крепкому торсу… но нет, чудес не бывает.
«Противно слушать тишину,
Которая ночами меня одолевает…»
Прерывистое дыхание кусает, обжигая кожу своим теплом. Итан слегка касается носом шеи, ведёт вверх, громко втягивая мой запах. А я слегка наклоняю голову вбок, чуть приоткрываясь ему навстречу. И чувствую, как горячие губы касаются невесомо, оставляя едва уловимую дорожку из пылающих поцелуев.
«Теперь во мне ты,
И не прогнать тебя обратно…»
Тело не слушается, горит от нерешительных прикосновений. Происходит что-то необъяснимое, неподконтрольное, и мы оба не знаем, что теперь с этим делать.
Ладонь Итана напрягается, корпус кисти ощутимо впивается в руку.
«Идёт борьба внутри меня.
Идёт кровавое ежеминутное сражение.
Ему в ответ от самого себя
Ежесекундное сопротивление…»
Кисть выпадает, с пробирающим грохотом отскакивает от пола, а Итан переплетает наши пальцы, рывком поднося их к лицу. Целует каждый мой пальчик, на секунду прижимаясь твёрдыми губами.
«Бой с тенью — бью самого себя.
Все руки в кровь.
На тебе ран не видно…»
Моя рука резко крепко сжимается почти до боли, но я молчу. Душа в мясо, и каждая клеточка болит за него, и каждое слово из льющейся из динамиков песни ядовитыми клинками впивается в сердце:
«… ты не способен двигаться…»
Бурными потоками слёзы текут через край, застывший в горле ком душит, глухие рыдания рвутся наружу, и я не могу сдерживаться.