Песня переходила в хор, но один женский голос покрывал все.
— Ай да Дуня! — доносилось восклицание.
— Ты смотрел когда-нибудь в открытые мертвые очи? — продолжал Отрепьев, как бы не слыша пения.
— Как? — спросил Треня, не поднимая с руки головы и во что-то вслушиваясь.
— Когда у мертвеца еще не закрыты очи и он смотрит ими, а заглянешь в них и видишь бездну какую-то, и что в этой бездне — не угадаешь, не прочтешь; а есть что-то… Видал? Так и него, у Димитрия, есть что-то там в глубине кладезя очей… И чудом неким прозрел я в кладезь тот, прозрел не оком, но слухом моим. Единожды молился я во святых пещерах киевских. Тихо было в пещерах и суморочно. Чудилось мне — дыхание некое ходит по аеру, тихое веяние крил некиих надо мною, и волосы мои, аки живы, встают у корней своих — и трепет нападе на мя. Тени ли то угодников Божиих посещают жилище свое земное, крилы ли ангелов невидимо сметают, аки сметие, прах столетий с нетленных мощей угодников тех — не ведаю; но ужас вечности объял мя, и я лежал поверженный пред единою ракою священною. И слышу аки в сонии тонце глас от раки преподобнаго Феодосия:
«Боже всесильный! Молитвами святых угодников зде лежащих, молитвами великомученика Димитрия Солунскаго, молитвами ангел и архангел и всего невидимаго чина небеснаго, возврати мне, Боже, царство мое, царство отцов и дедов моих, великое царство Московское, Борисом у меня, аки татем нощным, похищенное. Возврати мне, Господи, скифетро мое, и престол мой, и державу мою, и венец отцов моих, и прославлю имя Твое святое из конца в конец вселенный, от истока вод до моря и от вершин гор высоких до пропастей земных, до последних морей и океанов великих. Господи! Клянусь Тебе клятвою великою: я поведу народ мой путем, Сыном Твоим указуемым; я отру слезы вдовицы; прикрою нагое тело нищих земли моея; от стола моего царскаго я напитаю их, алчных и неимущих; последний укрух хлеба я разделю с царством моим; я положу сердце мое в руце народа моего добраго; думу мою царскую я солью с думою народною; изгоню я гнев, и казнь, и кровь из царства моего; я просвещу народ мой светом истины. Всемогущий Боже! И се другая клятва моя великая перед тобою: уврачевав раны царства моего, я поведу его, всю страну мою, весь народ мой возлюбленный, стара и млада, богато и убога, князя и боярина до последняго смерда и рольника, поведу на врагов твоих, агарян неверных, и изгоню их из земли Твоей в землю агарянскую, изгоню их и из Царягра-да и из святого Иерусалима. Я возвращу нетленный гроб Сына Твоего, Господа нашего Исуса Христа, возвращу гроб сей, неоцененный ценою человеческою, — возвращу его Церкви Твоей святой, православной греческой. Господи! Владыко? Преклони ухо Твое к молению моему, Боже, Боже!..»
А за боярышником тянется новая хоровая:
— …Ужасом повеяло на меня от слов сих, — продолжал Отрепьев, как бы силясь отогнать от своего слуха назойливое пение хоровода. — А голос был знакомый!
— Чей же это голос был?
— Его — «инока Димитрия с бородавкой».
— Кто ж его голосом говорил-то в пещерах? Кто молился?
— Он же, «Димитрий с бородавкой»…
— И ты видел его там?
— Видел, после. И он потом заметил меня и зело смущен был. «Ты слышал молитву мою?» — говорит. «Слышал», — говорю. «Никому же, — говорит, — не повеждь тайну сию, дондеже Господь не восставит меня на царстве моем».
— Когда же он объявился царевичем?
— На третий год после сего.
— А кому объявился?
— Польскому князю Вишневецкому Адаму. И объявился случаем. В Киеве проживал он у князя Острожского, у воеводы, на княжом дворе, где московских людей, а наипаче иноков, принимали с охотою; но Острожскому он не объявился. Из Киева он перешел в Гощу, к панам Гойским, и тамо в учение вдал себя… и победи все книжные мудрости, даже до риторики и философии.
— Да откуда ж он взялся, когда он был маленьким зарезан в Угличе?
— Зарезан не он был! Его подменили на погибель Годунова.
— Как же, Юша, так, коли Годунов тогда еще не царствовал?
— Не царствовал, а дорогу торил ко престолу…
— Да как же подменить-то человека, Юша? Это ведь не иголка. И игла игле рознь. А он был уже отроком.
— Подменила сама мать-царица да ближние… От того, когда якобы царевича зарезали, так царица-мать нет чтобы убиваться по младенцу, кинулась с поленом на мамку Василису Волохову, дабы убить ее. Мамка-то ближе всех видала настоящаго царевича и могла показать, что не его зарезали. И после, когда уже зарезанный отрок лежал в церкви и когда в церковь привели сына мамки, Осипа Волохова, царица закричала: «Вот убийца царевичев!» И его убили. Кто всех ближе знал царевича в лицо — тех всех побили, и некому уже было сказать, подлинной ли царевич лежит в церкви.