А сколько тостов! Сколько вылито вина в разгорячённые пиром и шумною беседою глотки!
А какие невиданные цукры украшают столы! Целые горы изделий и печений из сахару — люди, города, деревья, животные… А это что за небывалые цукры? Двуглавые орлы, Московский Кремль с позолоченными куполами церквей… А это что такое? Сахарный трон, на троне, в странной шапке, в виде короны, — юноша… Да это московский царевич… вон и бородавка из сахару, и сахарная корона — это шапка Мономаха…
И музыка играет неустанно. С музыкантов пот катится, а духовые инструменты гудят и завывают.
У Марины голова кружится, как ни привыкла она к подобным пирам; но тут в воздухе что-то особенное, одуряющее…
— И Кир, царь Персидский, и Ромул, Римский, были пастухами… А какие великие государства заложили… А я — царской крови, я «прирожовый державца», — говорит кто-то около Марины.
Это говорит он — с непонятными глазами!..
— Он истинный царевич! — слышится возглас.
Марина опять вздрагивает… Он — рядом с нею, а потом он будет высоко на троне… Куда же исчезли видения детства?
— Москва — народ грубый, варварский, пане… А этот знает и историю и риторику. Он должен быть царский сын, пане, долетает до слуха Марины смешанный говор.
А Урсула щебечет с кем-то. Ей весело. И татко весел. Только ей, Марине, невесело — ей что-то страшно… Как душно кругом! Жарко, словно там, под экваториальным солнцем, под одинокой пальмой…
— Вы достигнете благих целей, ваше царское высочество, если отдадите себя могущественному покровительству святого отца, — ласкающим голосом говорит ксёндз Помасский.
— Я буду просить покровительства святого отца, — отвечает таинственный юноша.
— Я бы советовал вашему высочеству прежде всего написать нунцию Рангони, выяснить ему ваше положение, ваши надежды и дальнейшие намерения, — продолжает ласкающий голос отца Помасского.
— Я напишу…
— По благословению его святейшества вся Польша пойдёт за вашим высочеством.
— Идём! Все идём! — ревёт собрание.
Обед подходит к концу. Говор становится смешанным, неясным… Дамы удаляются на другую половину.
Выходит и Марина. Она шатается.
— Поддержи меня… мне дурно… я упаду, — шепчет она сестре.
Испуганная Урсула ведёт её в спальную.
— Московия… Сибирь… Азия…
— Что с тобой, Марина? Ты что-то шепчешь… Ты больна? Езус-Мария!
Дойдя до гипсового, обвитого плющом большого распятия, Марина крыжом упала перед ним и заплакала.
V. На охоте
В Самборе шли пиры за пирами. Со всех сторон съезжалась шляхта, чтобы посмотреть на московское чудо и попировать. Как волны от брошенного в воду камня, расходились слухи от Самбора, и чем дальше проникал слух, тем фантастичнее становился он, тем таинственнее и привлекательнее делался образ того, около которого носились эти облака слухов, легенд, предположений и загадываний в далёкое будущее.
Когда он ещё был ребёнком, то его переводили из монастыря в монастырь, чтобы скрыть от Годунова. Всю Московию прошёл он, до Сибири дошёл; но и там искали его шпионы Бориса. Он ушёл к лопарям, оттуда на Ледовитый океан. Норвежские китоловы взяли его на льдинах северного моря… Из Швеции пробрался он к ливонским рыцарям, а оттуда с рыцарем Корелою пошёл на Дон… Он отлично ездит на коне, превосходно владеет оружием, убивает ласточку на лету! Он не схизматик, а католик — принял католичество в Риме!.. Там его видели пилигримы, во власянице и в веригах. Он молился и плакал о своей холодной Московии, которую Бог покарал за схизму — посадил на московский престол татарина[4], казанского мурзу… Царевич дал обет святому отцу вывести из Московии проклятую схизму и насадить католичество… Он сольёт всю Московию и Сибирь с Польшею, как слилась с нею Литва, и тогда Польша раскинется от Одера и Вислы до Китая, до Ледовитого и Тихого океана… Оттуда польские удальцы переплывут в Америку — и золотая польская речь зазвучит на развалинах царства Монтесумы[5], и останутся только два великих народа в мире — поляки и французы…
После одного из самых роскошных пиров Мнишек, провозгласив тост за здоровье московского царевича и за предстоящую дружескую связь Польши с Москвою, объявил гостям, что остальную часть дня они должны посвятить охоте и показать дорогому московскому гостю всю прелесть польского полкванья.
И мужчины и дамы приняли это известие с восторгом. Охота сама по себе — наслаждение для благородных сердец, а охота в присутствии постороннего наблюдателя — да при том не простого, а птицы самого высокого полёта, — это уж акт национального торжества.
4
…
5
…