Каптана подъезжает к дворцу, останавливается. Из каптаны высаживают женщину, всю в чёрном. Монахиня... Монахиню кто-то проводит во дворец, во внутренние покои царя.
Борис не спит — нет ему сна, — он сам зарезал свой сон, и сон-мертвец нейдёт к нему.
Борис в опочивальне. С ним и царица Марья. Они ждут кого-то. Как постарели они с тех пор, как на них в первый раз торжественно, перед народом, надевали царские короны! А прошло не более шести лет. О, как старят людей эти короны тяжёлые! На лицо Бориса эти шесть лет с короной на голове наложили такие страшные тени, провели по лбу, под глазами и у углов рта такие борозды, какие никакой плуг, никакая соха прорезать не могут. А этот огонь в глазах, не оживляющий, не согревающий, а испепеляющий человека, иссушающий его мозг, сердце, кости, мозг костей. А эти судорожные подёргивания лица, всего тела, это частое поникновение некогда гордой, ненагибающейся головы. О, короны! Сколько же в вас тяжести, нечеловеческой силы, разрушительности.
И царица Марья постарела, осунулась... И по её лицу прошли резцы времени, а в густые пряди волос сами вплелись серебряные нити. Седина, седина, седина — и на голове, и в сердце.
Тихо в Борисовой опочивальне. Тускло горят в высоких паникадилах, словно в церкви, восковые свечи. В опочивальню кто-то входит в чёрном. Это монахиня — её-то привезли в каптане из Новодевичьего монастыря. Свет свечей падает на её бледное, старое лицо. Это — старица Марфа, последняя жена Грозного, мать царевича Димитрия. Старица крестится и молча останавливается у порога опочивальни.
— Подойди сюда, старица Марфа, — тихо говорит Борис.
Старица приближается. Борис и царица пристально смотрят ей в глаза.
— Говори правду: жив твой сын или нет? — грозным шёпотом спрашивает Борис.
— Я не знаю, царь, — тихо отвечает старица.
Борис отшатывается от неё, точно от привидения. Голова его затряслась как-то неправильно, словно у какой старухи.
— Не знаешь... Ты не знаешь, жив ли твой сын! — не заговорил, а засипел Борис.
— Не знаю.
— Теперь не знаешь! О!
Царица Марья, выхватив из паникадила горящую свечу, с визгом бросается на старицу.
— А! Окаянная! И ты смеешь говорить — не знаю, коли верно знаешь?
И она хочет ткнуть ей в очи горящей свечой, но Борис останавливает её. Рассвирепевшая царица всё-таки швыряет свечой в глаза старицы.
— Вот тебе, окаянная!
Борис вновь подходит к старице и вновь смотрит ей в глаза.
— Ты же видела, что его зарезали? — говорит он с дрожью в голосе.
— Зарезали — видела.
— И что ж?
— Не знаю, не ведаю.
Царица снова порывается к ней. Борис разделяет их и снова допрашивает.
— Не ведаешь! Кого ж ты держала на руках в церкви?
— Мёртвого младенца.
— Сына?
— Не ведаю. Я от печали помутилась.
— А! Помутилась! Змея подколодная! — не вытерпела царица.
— Так ты думаешь, что не сына твоего зарезали? — более спокойно спросил Борис.
— Мне говорили, что не его-де.
— А кого же?
— Не ведаю.
— А о сыне твоём что говорили?
— Что-де его увезли тайно из Российской земли без моего ведома.
— Кто увёз?
— Не ведаю.
— А кто говорил?
— Те, что мне говорили, уже померли.
Борис стоял, не зная, что сказать. Ему становилось страшно этой женщины. Ему чудилось, что за ней стоит окровавленный ребёнок и улыбается, улыбается, насмешливо улыбается. Волосы задвигались на голове у Бориса. Что с ними? Что они поднимаются? Корону сбросить хотят с головы? Но короны нет тут. Ох, какая страшная черница. Как страшно улыбается ребёнок... Рыженький... И тот был рыженький...
— Пошла вон! — говорит он, опомнившись.
Старица вышла неслышными шагами, как тень. А рыженький ребёнок всё стоит. Чур-чур-чур!..
Царица, упав на лавку, плакала в бессильном и злом отчаянии. Она рвала на себе душегрею, рубашку.
А рыженький ребёнок всё стоит... Но он уже не улыбается...
X. Песня Ксении
Под самым Кремлем, на Красной площади, вокруг Лобного места толпится народ — посадские и гостиные люди, лабазники, суконники и всякого звания московские и подмосковные людишки и холопишки. А на самом Лобном месте стоит старый подьячий с чернилицей медной с ушками за поясом и с огромным орлиным пером за ухом и держит в руках какую-то бумагу. По временам подьячий читает эту бумагу, несколько в нос и нараспев, а потом размахивает руками и громко объясняет прочитанное.