— А об чем это плакынькать ты вздумала, золотая моя? — снова допытывается мамушка.
— Так, мамушка, скучно мне.
— Нету, мамушка, царевне сначалова покойный женяшок, дацкой прынец Яганушка, припомнился, и она изволила заплакать, — защебетала востроносенькая, с сильно развитыми плечами и бюстом Оринушка, княжна Телятевская. — Всё припомнить изволила, что было на прынце Яганушке, как царевна его в окошечко увидала: и платьице на нём — атлас ал, делано с канителью по-немецки, и шляпочка пуховая, на ней кружевцо делано — золото да серебро с канителью, — и чулочки шёлк ал, и башмачки сафьян синь...
Мамушка только качала головой.
— А вы б её потешили — песенки спели, — говорит мамушка.
— Пели, мамушка, так царевна сама изволила нам такую песенку спеть, что и мы все разревелись, — щебетала Оринушка.
— Какая ж это такая песенка? Али неслыханная?
— Неслыханная, мамушка, подлинно неслыханная! Про себя изволила царевна петь да про Ростригу, про Гришку Отрепьева.
— Господи! С нами крестная сила! Вот сейчас его, окаянного, на лобном месте проклинали.
— Проклинали, мамушка?
— Проклинали.
Девушки кинулись к ней с расспросами.
— Да отстаньте вы от меня, сороки, — отбивалась от них мамушка, — дайте мне царевну-то допытать.
— Не почто меня пытать, мамушка-голубушка, и сама тебе свою песенку спою, — ласково говорила, улыбаясь и целуя старушку, Ксения. — Сама ты мастерица петь, и меня научила гласы воспеваемые любить. Я вот и напела себе песенку, и спою её тебе.
— А ну-ну, послушаем.
И Ксения, отойдя в сторону и подперев свою белую полную щёку такой же белой, точёной ручкой, тихо, заунывно запела:
— Ох, уж и мастерица ты у меня, золотая моя, — уж и подлинно млада пелепёлочка, — шептала старушка, с любовью и со слезами на глазах глядя на свою вскормленницу. — Ох, уж и песенка утробистая — всю утробушку с душенькой вымучит.
— А ты, мамушка, послушай, что дальше-то, — не утерпела Оринушка, княжна Телятевская.
— Слушаю, слушаю, сорока ты эдакая.
Ксения, взяв глубокие грудные ноты, продолжала:
При пении последних стихов мамушка встала, с боязнью и мольбой протянула вперёд руки — да так и застыла на месте.
— Что ты! Что ты, царевна! Господь с тобой! Что ты непутящее выдумала! Да не дай Бог батюшка осударь услышит — так он сказнит мою седую голову, — шёпотом говорила старуха, меняясь в лице.
— Да, мамушка, и мы то же говорили — так не слухает царевна, — снова затрещала Оринушка.
— Да ты, мамушка, дослушай до конца, — тихо настаивала Ксения. — Батюшке я не скажу об этом.
— Ох, Господь с тобой! Всю душеньку мою вымотала, — бормотала старуха.
— Ну, слушай же — ещё меня не постригли, — улыбаясь, говорила Ксения, перебирая свою трубчатую косу. — Слушай.
Когда Ксения кончила и оглянулась на подружек, то увидела, что две из них, и в том числе большеглазая Наташенька, княжна Котырева-Ростовская, забившись в угол, горько плакали.
— Голубушки мои! — бросилась к ним Ксения. — А вы и вправду подумали, что меня уж постригли. Перестаньте плакать. Ну, будет, будет, пучеглазая моя Натунюшка! Будет и тебе, чернобровочка моя Парасковьюшка! Не плачьте. Меня ещё не постригли — мы ещё с вами на добрых молодцов посмотрим.
И царевна ласкала и целовала своих подружек.
— Ох, уже ты мне, егоза! — ворчала мамушка. — Всех перемутила, и меня, старую, чуть в слёзы не ввела.
— А как, мамушка, Федя братец за эту песенку на меня взлютовался, так святых вон понеси: «Ты, говорит, обиду чинишь нашему царскому роду...»