— Знаю! Знаю! — нетерпеливо махает Ляпунов. — Что ж дальше-то было?
— Дальше-то? Вот что, бояринушка. Слышу это я: «Ипатушка — богоносец! Боярышенька золотая! Как Бог тебя милует?» — Коли глядь — Юша Отрепьев! С ратными-то людьми едет. «Куда, — пытаю, — Бог несёт и зачем?» — «В Москву, — говорит, — Ипатушка, белокаменную с осударь-царевичем Митрей Ивановичем». — «Как?» — говорю. «Да так, — гыт, — боярышенька золотая, привёл Господь... Вот он и сам батюшка под стягом едет». Глядь — он и в самом деле едет под стягом, под хоруговью, — да кто б ты думал, бояринушка?
Офеня остановился.
— Эй ты, тётка! — вдруг закричал он на идущую мимо них бабу с вёдрами. — Ходи сюда! Образа у меня всяки есть. Уж таку-то тебе, тётя, Богородушку уступлю — любо-дорого.
Ляпунов даже ногами затопал.
— Прочь, баба! Проваливай! — закричал он.
Баба вскинула на него изумлённые глаза и пошла дальше, бормоча:
— Ишь, сердитый какой... Белены объелся.
— Что ж ты, чёртов сын, молчишь? — накинулся Ляпунов на офеню.
— Да ты кричишь, я и молчу, — спокойно отвечал тот.
— Ну, кто ж под стягом-то?
— Да всё он же — рыженькой Димитрий с бородавкой. Он и есть царевич.
— Так не Гришка Отрепьев?
— Нет, не Гришка... Гришка — это Юшка.
— А тот не Гришка?
— Не Гришка, стало быть.
— Так кто ж?
— А и Бог его ведает.
Ляпунов осмотрелся кругом. Заглянул в палатку.
— Эй! — закричал он. — Десятской!
Из-за шатра вышел рослый ратник с рыжей бородой и крестом на шапке — мясник мясником.
— Взять вот этого да отвести к князю воеводе за приставы, — сказал Ляпунов, указывая на офеню. — Я и сам, чу, непомедля приду.
Офеня сидел на колоде спокойно, как будто дело не его касалось.
— Эй, тётка! Ходь сюда. Неопалимая Купина у нас есть — всякой пожар матушка Неопалимая Купина тушит.
Баба прошла мимо, косо взглянув на Ляпунова.
— Что ж ты смеёшься, собачий сын? — снова вскинулся этот последний на офеню.
— Нету, бояринушка, не смеюсь. И князь-воеводе скажу то же, что твоей милости докладывал.
В это время к палатке приближался кто-то быстрыми шагами, издали делая знаки руками. Это был мужчина средних лет, плечистый, коренастый, лицом напоминавший Ляпунова. Он также одет был ратником. Открытое, загорелое лицо его казалось встревоженным.
— Ты что, Захарушка? — спросил Ляпунов.
— Вести чёрные. Новая беда стряслась над Русской землёй.
— Что ты? Какая ещё беда?
— Царя не стало.
Ляпунов перекрестился. И десятский, и офеня стояли как вкопанные.
— Как! Что ты говоришь?
— Так, Прокушка. Басманов сам вести привёз. И митрополит Исидор с ним прибыл новогородской и весь синклит. Ко кресту пригонять ратных людей.
— Когда ж царя не стало?
— В саму неделю мироносиц. Здоров был, батюшка.
Он отвёл Ляпунова в сторону.
— Дело неладно. Сказывают, царь сам на себя руки наложил.
— Как?
— Зельем отравным. Кровью изошёл...
— Дивны дела... Дивны дела. Да и я тут узнал неисповедимое нечто. Рука Господня, десница Его тяжкая на Русь налегла. Ох, быть беде великой. Узнал я вон от этого...
— От офени-то?
В это время в главном стане послышался вестовой барабанный бой и глухой удар в колокол походной церкви. Мрачно застонал колокол. А в Кромах раздался торжественный звон.
— Чу!.. Ох, страшно... Господь идёт. Пропала матушка Русь... Плачь, земля Русская!