— А ныне? — вставил князь Телятевский.
— Они вора с превеликой радостью поддерживают, истинно, — усмехнулся Борис. — Но что самозванец — их детище, порожден ими, не верю. Мыслю, иные силы его выпустили. — И замолчал.
— Я с боярином Петром в согласии, — поддержал Басманова Семен Никитич Годунов. — Мало казнили мы, устращали холопов. Чернь надобно в страхе держать.
— Все вы правду сказываете, — снова заговорил Борис. — И ты, князь, — указал он на Катырева-Ростовского, — и ты, боярин Петр, и ты, Семен Никитич. Король польский постыдно поступил, связался с вором и самозванцем, однако в холопах своих мы, бояре, сами повинны. В голодные лета согнали мужиков со двора, дабы не кормить их, они и сколотились в воровские ватаги. А как самозванец объявился, к нему подались. — Немного помедлив, добавил: — Указ бы нам, боярам, надлежало принять, каким мужика к земле накрепко привязать. Покончим с самозванцем, примыслим это.
Бояре одобрительно загудели, а Годунов продолжал:
— Покуда же воеводам и стрелецким полковникам повелеть, чтобы они к тем холопам и казачьим людям, каких изловят, милости не выказывали, вешали по дорогам на страх черни.
Появился дворецкий, поклонился.
— Еда стынет, государь.
— Ой ли, до того? Но коли зовут…
И не отпуская плеча сына, тяжело ступая, направился вслед за дворецким. За государем потянулись остальные.
За обедом Годунов был мрачен, ел нехотя. Боярам застолье невесело.
Вот Борис отодвинул чашу, склонился к Федору:
— Плохо мне, сыне, голову давит, задыхаюсь.
Федор вскочил, кинулся к отцу, но тот отстранил его, сказал прерывисто:
— Погоди. Отчего бы? Государыню! Где государыня? Стрелы каленые меня пронзают!
Запрокинул голову. Задралась пышная борода с серебристой проседью.
— Не вижу! Ничего не вижу!
Бояре за государевым столом сгрудились, испуганные, смятенные. А у Бориса дыхание хриплое, с присвистом, и говорит едва внятно и все одно:
— Самозванец… Расстрига… Димитрий.
А в голове звон неуемный. Чу, будто звонит колокол… Угличский колокол. Годунов открывает рот, но вместо слов стон. Язык не ворочается. Ох, это не его язык. Это язык угличского колокола, вырванный по его, Бориса, указанию. Колокол звал угличан на смуту против Годуновых в день смерти царевича Димитрия…
Вдруг Борис поднялся резко, закачался и рухнул на пол.
Вбежала государыня Марья, крикнула:
— Кличьте немца-лекаря!
Опустилась перед мужем на колени, подсунула руку ему под голову, ласково промолвила:
— Свет очей моих, Борис Федорович…
И ни слезинки из глаз царицы не покатилось. Свела брови на переносице, крепится.
— Погоди, сейчас лекарь явится.
Князь Катырев-Ростовскнй шепнул Телятевскому:
— Кажись, помирает. За патриархом слать?
Торопливо вошел доктор. Государя бережно перенесли в опочивальню, уложили на широкое ложе. Оголив Борису руку, немец-лекарь подставил медный таз, пустил кровь. Она сочилась тонкой струей, нехотя, темная, вязкая.
Государь не приходил в себя.
Явился патриарх Иов с попами.
Бояре толпятся в Трапезной, головами качают, вздыхают. Ждут бояре исхода. У Семена Никитича Годунова лицо бледное, губы дрожат. Стоит он в стороне, ни с кем ни слова. Басманов по Трапезной ходит. Иногда остановится, кинет взгляд на дверь опочивальни и снова меряет палату шагами.
Медленно и тревожно тянулось время. И вдруг заплакали, заголосили.
Семен Годунов, а за ним остальные кинулись к опочивальне, но раскрылась дверь, и им навстречу вышел, опираясь на посох, патриарх. Вытер слезы, сказал скорбно:
— Государь и великий князь Борис Федорович преставился!
Москва новому государю присягала. И не только Москва, но и вся московская земля, какая не под Лжедимитрием, давала клятву на верность царю Федору Борисовичу.
По церквам крестоцелование: «…к вору, который назвался князем Димитрием Углицким, не приставать, с ним и его советниками не ссылаться».
Неспроста! Из отдаленных северных областей, уж не то что из южных и западных, доходили слухи о грамотах самозванца. В них Отрепьев сулил быть в Москве, когда на дереве начнет лист осыпаться.