Голицын сам к стене жмется, крестится.
Повалили стрельцы Федора, а Шерефединов озверел, горло перехватил. Не руки, клещи кузнечные. Хрипит Федор, сучит ногами по полу.
Князь Василий подстегивал Шерефединова:
— Души его!
Затих Федор. Шерефединова насилу стрельцы от мертвого оттащили. Хоромы покинули разгоряченными. Князь Василий трясется, что в ознобе. Во дворе Масальский с Молчановым поджидают.
— Царица Марья и не пикнула, — сказал довольный Молчанов. — Подушкой накрыли.
Стрелец спросил у Шерефединова:
— Когда обещанное отдашь-то?
Вытащил Голицын кошель, отсыпал стрельцам серебра. Приказал:
— Мертвецов заверните во что ни есть. Завтра Бориску из Архангельского собора выкопаем и всех их купно на Сретенку отволокем. В Варсонофьевском монастыре зароем. — Повернулся к Масальскому: — Ксения не чуяла?
— Спит. Ее-то какая судьба ждет?
— Царевичу видней, рассудит.
Колокола звонили на Москве, в Коломенском слыхать было.
Опередив обозы и огневой наряд, въезжал самозванец в Москву. Будто вчера бежал он отсюда простым, безвестным монахом, а сегодня встречали его царевичем Димитрием.
С высоты коня смотрел Отрепьев на толпы народа. Вот и площадь Красная. Впереди сияли ризами попы, за ними наряженные, как на праздник, бояре и люд.
Легкой иноходью нес Григория конь. Сверкали золото и драгоценные камни на сбруе.
Растянулось войско. За Отрепьевым шляхтичи. Гетман Дворжицкий в седле не вмещается, подбоченился, на московичей поглядывает победителем.
Звенели литавры, играли трубы. Отрепьев поморщился, поманил Басманова:
— Пускай умолкнут!
Крутнул боярин Петр коня, подпустил Дворжицкого.
— Пане гетман, царевич велел твоим музыкантам перестать дудеть и в бубны стучать!
За шляхтичами немцы, а за ними стрелецкие полки. Стрельцы шли веселые, соскучились по дому, по хозяйству.
Попы с иконами и хоругвями торжественные. Григорий с коня долой, к ним двинулся.
Из толпы какой-то голосистый мужик протянул удивленно:
— Что за рыба рак! Ляхи с литвой наперед русских вылезли! Вона как стрельцов от царевича теснят!
Артамошка Акинфиев добавил:
— Царевич шляхту более привечает, то нам ведомо!
Отрепьев расслышал, однако вида не подал. Перед митрополитом Исидором остановился, голову едва наклонил:
— Благослови, владыко!
У митрополита рука тряслась, не забылось, как войско стрелецкое под присягу Федору подводил, но крест поднял.
За митрополитом чудовский архимандрит Пафнутий. Узнал в царевиче беглого монаха Гришку Отрепьева, охнул. В голове мысль закружилась: «Расстригу на царство сажаем!» Губу прикусил, избави выдать себя.
Отрепьев тоже заметил архимандрита, глаза насмешливо прищурил.
Бояре выдвинули наперед Бельского. У князя Богдана на вытянутых руках блюдо серебряное с золотом и жемчугом, за Бельским князь Воротынский ворох мехов Отрепьеву тянет.
Григорий подарки принял, Басманову передал. Сказал хоть строго, но миролюбиво:
— Одумались, бояре московские? Много же вам на это дён понадобилось. Ну да и на том спасибо. Присмирели. Экие! Меня самозванцем не стыдясь именовали, а Годуновых — татарского рода-племени — царями величали, руки лизали, бородами сапоги мели!
Бояре притихли, головы клонят, а Отрепьев свое:
— Ну да я не злопамятен. И вы, бояре, ко мне душой поворотитесь. Коли у кого и есть что до меня, на думе молвите, не таите. А теперь в Кремль вступим, где сидел дед мой Василий и отец Иван Васильевич. Царствовать обещаю по разуму, и с вами, бояре, устройством земли займемся.
Князь Голицын к Шуйскому склонился, прошептал:
— Вот те и самозванец! Не просчитались ли мы? Ох, как бы не подмял он нас!
— Молчи, князь Василий, наше еще не подоспело. Дай часец…
А Отрепьев уже в седло уселся. Раздался народ коридором. Приподнялся Григорий в стременах, к люду обратился:
— На мытарства и тайную жизнь обрек меня Борис Годунов, ну да это нынче в прошлом!
Разобрал поводья, тронул под рев ликующей толпы. Мимо Артамошки Акинфиева проехал царственно-гордый, довольный собой. По бывшему атаману скользнул взглядом, не признал.
— Ах, едрен-корень! — воскликнул Артамошка. — Вот те и царевич!
А колокола серебром льют, гудят, и народ криком исходит:
— Дождались царевича Димитрия!
На Лобное место Богдан Бельский взобрался, завопил: