Затанцевал конь. Спрыгнул Отрепьев, кинул повод, взбежал на крыльцо. Басманов едва за ним поспевал. По палатам пошли торопливо. У Ксеньиной опочивальни Отрепьев остановился, на Басманова глянул насмешливо. Сказал хрипло:
— Дале я сам. Ты тут погоди. Ежели она кричать вздумает, не суйся и стрельцов не пускай. Слышишь?
Закусил Басманов губу до крови, головой мотнул. Шагнул Отрепьев в опочивальню, дверь за собой плотно закрыл.
Ксения ко сну приготовилась, в одной исподней рубахе на кровати сидела, ноги спустив. Увидала. Глаза большие, испуганные.
— Не ждала? Ан явился! — Отрепьев скинул кунтуш на пол, двинулся к царевне. — За все мытарства, кои от родителя твоего претерпел, ты мне сторицей воздашь!
Ксения на кровать вскочила, руки выставила, защищаясь.
— Не смей! — И хлестнула обидным: — Вор! Убивец!
Отрепьев приблизился к ней, рассмеялся зло:
— Вор, сказываешь? А кто на трон отца моего обманом уселся? Убивец? Ха! Не твой ли родитель ко мне с ножами подсылал? Нет! Это вы, Годуновы, воры и убивцы!
Ухватил ее за руку, свалил, рубаху разорвал. В лицо винным перегаром дышит, хрипит:
— Уйду, когда свое возьму. Это я тебе говорю, царь Димитрий, слышишь?
На Ивана Купалу церковный собор возвел в патриархи, архиерея грека Игнатия.
Настоял Отрепьев. Не забыл, как Игнатий встречал его в Туле, служил молебен, царем именовал.
Был патриарх Игнатий покладист и самозванцу служил верой и правдой.
О царских милостях на Москве разговору. Нагим чины и достояние воротили, а Михайлу Нагого, дядю царя, саном великого конюшего нарекли.
Не обошел новый царь и других. Василия Васильевича Голицына возвел в сан великого дворецкого; Богдана Бельского сделал великим оружничим; Михайлу Скопина-Шуйского — великим мечником; Лыкова-Оболенского — великим кравчим, а думного дьяка Афанасия Власьева — окольничим и великим секретарем и казначеем; дьяка Сутунова пожаловал в секретари и печатники; Гаврилу Пушкина — в великие сокольничьи, не остались забытыми и иные дворяне.
Рассвет едва зачался. В лесу на все лады защелкали, засвистели птицы. На чистое небо краем выползло яркое солнце, скользнуло по верхушкам деревьев, забралось на монастырский двор. Загудели, затрезвонили колокола в Антониево-Сийском монастыре.
Монахи, что муравьи на солнце, вылезли, у трапезной собрались, провожали инока Филарета. Молодой послушник подогнал возок, расстелил поверх свежего сена домотканое рядно и, обойдя коня, поправил упряжь. Монастырская кляча, отгоняя назойливых мух, лениво помахивала хвостом.
Поджарый ключарь вынес из амбара куль с едой, уложил на воз, под сено, проговорил:
— Поди-тко, не один дён.
Послушник, наряженный сопроводить инока до самой Москвы, окающе поддакнул:
— Дорога-от, впору за месяц бы обернуться.
Переминаясь с ноги на ногу, монахи молчаливо поглядывали на игуменскую келью. Отворилась дверь, и, поддерживаемый иноком Филаретом, вышел игумен Иона. Малого росточка, Филарету по плечо, от худобы светился, а шел игумен бойко. У возка остановились, обнялись. Иона сказал:
— Еще когда привезли тя, брат Филарет, в нашу обитель, чуял, не на всю жизнь.
— Я, отче Иона, монах по принуждению.
— Знаю, знаю, — махнул рукой игумен.
— Новый царь меня и семью мою, какую Годунов по свету разбросал, в Москву ворочает. Однако клобука, на мою голову силой надетого, и пострижения монашеского снять не волен. Один Бог лишит меня чина иноческого. Отче Иона, не ведаю, куда поселит меня нынешний патриарх Игнатий, какой удел ждет меня?
— Брат Филарет, чую, не монашеская келья жилье твое, а архиерейская либо и того выше.
Губы Филарета дрогнули в усмешке:
— Вещун душа твоя, отче Иона. Я же за саном не гонюсь. — Поклонился низко. — Прости, отче Иона, и вы, братья, простите, коли в чем прогневал вас. Всяко было.
— Не брани нас, брат Филарет, — разом загалдели монахи, — Не держи обиды на нас.
Забрался Филарет на телегу. Послушник коня стеганул концами вожжей:
— Трогай-от, голуба!
Не близок путь от Антониево-Сийского монастыря до Москвы.
Молчалив послушник, знай понукает лошаденку, не мешает иноку Филарету думать. Свершилось то, чем жил последние годы. Нет рода Годуновых, искоренили. Ныне Отрепьев царствует. Милость самозванца и его, инока Филарета, коснулась. Да иначе и быть не могло. Кто самозванца породил? Он, Федор Романов, да Шуйский с Голицыным…